Роман поднял глаза вверх, к потолку, и неожиданно хмыкнул.
– Леночка, убери поскорей натюрморт, пока другие не видели.
Лена обернулась. Под потолком, зацепившись за ржавый гвоздь, висел ее собственный лифчик. Лена вспыхнула до корней волос и спешно сдернула неуместное украшение.
– Не смущайся, с кем не бывает. Я однажды пришел на свидание и промочил ноги. Пришлось повесить носки на батарею. Уходя, я перепутал свои носки с носками мужа своей любовницы. Вот это уже неприятно.
– У него был грибок на ногах и ты заразился? – засмеялась Лена.
– Ко мне никакие болезни не пристают, да будет тебе известно, даже СПИД. Просто на следующий день разъяренный муж попытался переехать меня машиной на улице. А парень работал на “КамАЗе”. С тех пор я стараюсь не связываться с замужними женщинами.
– А как же Надя? Колдун вздохнул:
– Даже мне иногда приходится отступать от собственных принципов.
Они явились вечером. Тимофей провел их в просторную комнату Игорька. Остряков с любопытством разглядывал обстановку. Все стены комнаты были завешаны картинами – сплошь авангард, в буковых гладких рамах, по три-четыре в ряд. Зато бронзовая люстра и бра на стенах были старинными с зеленоватой благородной патиной, а кресла с изогнутыми ножками и округлыми, как женские прелести, спинками, обитые кремовым атласом, сделали бы честь любому музею.
Бабка, пришедшая с Остряковым, смотрела хмуро и неприязненно. У нее было темное худое лицо, белоснежные, сверкающие, как серебро, волосы и черные, будто насурьмленные брови. А зубы белые, ровные, но не вставные – свои, самоделанные, как у Романа. Старое зимнее пальто с облезлым воротником она снимать не стала, а лишь распахнула на груди и откинула с головы платок. За гостями Тимофей внес огромную матерчатую сумку и поставил ее на пол у входа.
– Вот, как просили, – весело объявил Остряков, потирая руки. – Доставил в лучшем виде. Знакомьтесь – Марья Севастьяновна Воробьева, потомственная колдунья. Сплетет водное ожерелье в лучшем виде.
– В самом деле? – Игорь недоверчиво поглядел на старуху.
Светлые ее глаза, узкие и чуть косо прорезанные, очень напоминали глаза того парня, что вытащил Игоря из “мерса”.
– Сплету, – пообещала Марья Севастьяновна, – но только учти: наденешь – так носить будешь до скончания века. Никто не снимет с живого, а с мертвого оно само спадет.
– Так уж и никто? – хитро прищурился Колодин.
– А коли снимет – тебе хуже станет, чем мертвецу, – пообещала старуха.
– Что ж, плети, – повелел Колодин. – Дорого берешь?
Марья Севастьяновна задумалась:
– Ты первый, кто ожерелье купить хочет. Ведь это не радость какая, не удовольствие. Ожерелье убить может.
– Сколько возьмешь? – повторил свой вопрос Колодин.
– По сотне за штуку. Сколько плести? – Старуха склонилась над принесенной сумкой и принялась выставлять на пол полиэтиленовые бутылки из-под колы, наполненные родниковой водой такой прозрачности, что она отливала голубым.
– Пустосвятовская вода, наичистейшая вода на свете, – сообщил Остряков, потирая руки.
– Мне и вот ему сплетешь. – Игорь кивнул на Тимофея.
– По одной штуке? – равнодушно спросила старуха, по-прежнему не снимая пальто, хотя в комнате было жарко.
– А что, можно и больше?
– Отчего же. Можно и больше. Других водяков чуять лучше будешь, коли трижды окольцуешься.
– Отлично. А ты выйди, в коридоре подожди, тебе при этом быть не обязательно, – кивнул он Острякову. – Ты здесь лишний.
Остряков запротестовал, но напрасно – Тимофей вмиг выпроводил его в холл.
Оставшись наедине со старухой, Колодин добавил:
– Мне одно ожерелье сплетешь, а охраннику моему – сразу три.
Тимофей спорить не решился. Старуха вытащила кухонный, остро отточенный ножик и только тогда наконец скинула пальто, но не до конца, а лишь обнажив плечо и руку. Закатав рукав старой фланелевой кофты, она четырежды провела острием ножа по дряблой бесцветной коже. Белесые борозды разошлись, но кровь не выступила. Прошептав заклинание, она стала лить в ранки воду. Несколько раз Игорь порывался спросить, что она делает, но всякий раз старуха предостерегающе поднимала палец. И он не решался нарушить царящую в комнате торжественную тишину. Волосяную основу старуха плела из своих седых длинных волос, и они, замкнув в себе водную нить, вмиг сделались разноцветными. Первому ожерелье она надела на шею Колодину, потом занялась его подручным.
– Отлично, – сказал Колодин, трогая пальцем серебряную водную нить. – И что же с ним можно делать?
– А все, что ни пожелаешь, на что силы твоей хватит. Какой талант скрытый в человеке сидит, то ожерелье и откроет, высвободит и укротить поможет, – отвечала Марья Севастьяновна. – Тут все от человека зависит. Вон сынок мой непутевый мог бы весь мир подчинить, а он сидит в Темногорске да беглых мужей бабам разыскивает. Глупец! – Она в сердцах плюнула на пол.
Игорь отсчитал старухе обещанные четыре сотни, и она, тщательно обсмотрев каждую бумажку и про каждую спросив “не фальшивая ли?”, спрятала добычу во внутренний самодельный карманчик в пальто. После чего несказанно подобрела, и теперь расспрашивать ее сделалось сплошным удовольствием. Сама Марья Севастьяновна могла многое. Исцеляла по мелочи – бородавки там или прыщи, порой и похуже заразу усмирять ей доводилось. Ну а лучше всего удавались ей наводнения, ливни, паводки и прочие напасти. Дождь могла вызывать, и сын ее теперь этим балуется иногда. А вот чего ей не передалось от предков – это бриллианты с помощью воды делать. Сказывали, бабка ее тем занималась и богато жила, трое мужей ее состояние мотали и промотать не могли, безвылазно в Монте-Карло на зеленое сукно деньги метали, проигрывались в пух и прах и через это частенько помирали. А на следующий год, глянь, новый супруг катит за границу на воды с новыми пухлыми пачками кредиток и опять все спускает, а дом Марьи Гавриловны – бабку тоже Марьей звали – краше и богаче прежнего. Было у Марьи Гавриловны два малолетних сынка: один куда-то сгинул еще в революцию, а куда – неведомо, а второй – Севастьян – в бега кинулся. Потом уже, при Советах, в детдоме воспитывался, сказывая, что не помнит, кто он и откуда. Хотя помнил все прекрасно: и бабкины наговоры, и многие ее штучки с водой, но – хитрая бестия – все это скрыл, ни словечком не обмолвился. А бабку ту в “парилке” большевички от души попарили, бриллиантики ее хотели найти, да так ничего и не нашли, кроме водички нашенской, пустосвятовской. Слышал, наверное, милый, про “парилки”, которые большевички придумали для тех, у кого золото припрятано или хотя бы предполагалось, что припрятано? Слышал, конечно. Теперь про это пишут в газетах. А в прежнее время об этом не по газетам знали, глаза у людей лопались от жара в этих самых парилках. Говорят, Марья Гавриловна там и померла, не вынесла многочасового жара, сердце остановилось. Да и как вынести, коли студеная вода – ее стихия? Водное ожерелье ее там, в жару-то, и придушило. Чем вам, скажите, не Пиковая дама двадцатых годов?
