Мудрецы приходили ко мне за пророчествами и предсказаниями, и я, как мог, отвечал им: таинственными знаками, написанными на земле каплями крови, или приходя к ним во снах. Но как только я пытался заговорить, у меня перехватывало дыхание. Кровь текла у меня по подбородку. Я мог лишь медленно открывать и закрывать глаза, показывая, что я еще жив. Все это время мои волосы росли, становясь все длиннее и длиннее, превращаясь в лианы и деревья, постепенно образовавшие священную рощу.
Так и я превратился в реликвию, охраняемую сотнями жрецов и почитаемую сотнями аколитов. Прошли столетия, но Регун-Кемад, Вестник Смерти, и Сивилла по-прежнему сражались за меня в то время, как человечество успешно развивалось, заселив всю землю.
Я видел времена, когда небеса чернели от стай летящих драконов, Регун-Кемад призвал их себе на помощь против Сивиллы, и мир трепетал от громоподобных взмахов их крыльев. Но Сивилла призвала героев, закаливших свои только что выкованные мечи в моей крови и убивших драконов. Небеса снова просветлели.
Города по-прежнему поднимались, росли и падали в руинах, когда дикие воинственные народы яростной волной обрушивались на своих соседей. Духи павших собирались передо мной, чтобы поделиться с Дитя Терна своей болью. В снах я обращался к ним на языке мертвых, направляя их в пасть и утробу Всепожирающего Бога, Сюрат-Кемада, биение сердца которого всегда, казалось, будет раздаваться у меня в голове.
А потом…
Сивилла обратилась ко мне: «Секенр, думай о Секенре», — и я вспомнил, как шел по берегу Великой Реки с двумя женщинами. Секенр-во-сне знал их, но Секенр-спящий мог лишь гадать, кто это.
Сивилла воззвала ко мне: «Цапля, думай о Цапле», — и я вспомнил, как шел среди зарослей тростников по мелководью, и мои босые ноги тонули в прохладном иле.
Затем она обратилась ко мне в третий раз, назвав меня новым тайным именем — истинным именем перерожденного Секенра, оно было именем нового Секенра в той же мере, как имя Цапля— истинным и тайным именем, когда-то данным Ваштэмом своему сыну.
Теперь же имя Цапля перестало быть тайным. Вам, держащим в руках эту книгу, теперь дозволено узнать его. Другое же я не могу ни повторить вслух, ни доверить бумаге.
Наконец, очень много времени спустя, кровотечение прекратилось. Вся божественная сущность из меня вышла. Не знаю, может быть, что-то и осталось, но сны и пророческие видения прекратились, а священная роща завяла. Из-за горизонта пришли одетые в бронзовые доспехи легионы, перебили священников и аколитов, срубили терн и положили меня на золотые носилки, как ценный трофей. В городе из зеленого камня меня заточили в гробницу с тонкой резьбой, на которой была изображена моя искалеченная и изможденная сухопарая фигура; и чем больше проходило лет или чем больше я спал, тем больше и больше царей приходило, чтобы упокоиться рядом со мной в более роскошных гробницах, нежели моя собственная, пока я не был окружен лабиринтом из гробниц, наполненным глиняными и кирпичными львами, восседающими на тронах колоссами и бесчисленными колоннами.
Когда песок пустыни замел руины, оставшиеся от города из зеленого камня, когда имена царей были забыты всеми кроме вечных тихо плещущихся вод Великой Реки, я по-прежнему лежал там в прохладе мрака, слушая молитвы немногих сохранивших веру, кто остался присматривать за священными надгробиями после того, как все мы, лежащие там, стали для человечества теми, чьих имен не произносят всуе.
Песок и ветер стерли на скульптурах черты наших лиц, и, безликие, мы смотрели в лицо вечности.
Однажды я увидел, как нечесаный, почти обнаженный мальчуган, страшно обожженный на солнце, взобравшись по моему каменному лицу, как муравей, заглядывает в мои каменные глаза, как в два бездонных колодца. Мне захотелось окликнуть его, узнать его имя, которое почему-то казалось мне страшно важным, но почему, я не знал.
Я заворочался в своей гробнице и почувствовал, что Сивилла стоит у меня на правой руке, а Вестник Смерти — на левой.
— Секенр, — позвала Сивилла. Я потянулся и взял ее за руку своей раненой рукой.
— Секенр. А теперь вставай.
Боль ушла — спустя столько времени она совершенно не ощущалась, сменившись совершенно новыми ощущениями, которым я тщетно пытался дать определение — наверное, это спертость воздуха, которую я ощутил, с трудом делая первый вдох. Запахи пыли, древности, сухого камня. Прикосновение к коже гладкой прохладной плиты, на которой я лежал. Пальцы Сивиллы, нежно гладившие мое израненное запястье.
Стоявший слева от меня Регун-Кемад издал рассерженный зловещий крик и улетел, оставляя за собой страшный след — едкую полосу замерзшей кислоты.
— Секенр, иди к свету, — сказала Сивилла, обращаясь ко мне и вслух, и мысленно.
Свет виднелся передо мной на невообразимой высоте — словно дырка от булавочного укола в куполе темного шатра, нет, это была горящая свеча, затем — факел, затем солнце, поднимающееся между двух гор, обрушивающееся на мир своими лучами, ослепившее меня. Я продолжал взбираться вверх. Некоторые время Сивилла еще была со мной, помогая мне, осторожно подталкивая, поддерживая и не давая упасть, когда я спотыкался. Ее я не видел. Я видел лишь свет, медленно становившийся все ярче и ярче и медленно раскрывающийся передо мной.
Я полз в роскошнейшей вековой пыли по сухому камню, и звук каждого моего движения многократно повторяло эхо где-то далеко внизу. Должно быть, здесь, в гробнице, когда-то была лестница. Я поскользнулся и едва не полетел вниз, но Сивилла удержала меня, поймав под мышки.
Вскоре я остался один. Я попытался отыскать Сивиллу на ощупь, но обнаружил лишь круглое гладкое отверстие, похожее на кратер или громадную яму в земле.
— Иди, Секенр. Ты должен.
Она обратилась ко мне мысленно, исчезая вдали. Это были ее последние слова, адресованные мне. Я выполз изо рта лежащей каменной скульптуры навстречу теплу и свету. Какое-то мгновение я стоял, рассматривая наполовину погребенные в песке сухощавые руки и ноги, лицо со стертыми чертами, а потом потерял опору под ногами и, поскользнувшись, мешком полетел на песок. Я долго сидел, приходя в себя, прислонившись спиной к теплому камню под лучами палящего солнца, с закрытыми глазами, ослепленный ярким дневным светом. Я слушал ветер, крики птиц, плеск воды вдали. Я наслаждался нежным ветерком, ласкавшим мою голую кожу.
В каком-то сне наяву ко мне пришел Секенр — он стоял прямо передо мной на ярком желтом песке. Каким изнуренным он казался: голый, грязный, весь в шрамах, со спутанными волосами, свисавшими до пояса. Ноги у него дрожали — колени стучали одно о другое. Он пытался что-то сказать, но я не мог понять его. Его голос звучал растерянно и испуганно.
Передо мной предстал Таннивар Отцеубийца, одетый во все черное с головы до ног. Он спросил меня, не знаю ли я, где его отец.
— Нет, — ответил я вслух. — Я даже не знаю, где мой отец.
— М-да? — поинтересовалась Лекканут-На. Ее я не видел. Должно быть, она стояла за гробницей, из которой я только что вылез или осталась внутри нее. — Разве не знаешь, Секенр?
