— Нет, — слабо запротестовал я. — Я не стану таким, как он.
— Тогда выслушай пророчество Сивиллы, чародей, сын чародея. Сейчас ты отправишься в путь, прямо в утробу зверя, в пасть Всепожирающего Бога.
— Госпожа, для всех нас эта жизнь — наш путь, и когда мы умрем…
— Чародей, сын чародея, ты принимаешь слова Сивиллы, как свою собственную волю, как дар судьбы?
Я побоялся спросить ее, что будет, если я откажусь. Особого выбора у меня не было.
— Принимаю, госпожа.
— Тогда это и твоя воля. Если ты отступишься, если уйдешь в сторону, ткань узора для всех живущих тоже изменится.
— Госпожа, я лишь хочу вернуть свою сестру и…
— Тогда прими и это.
Она вложила что-то мне в руку. Ее прикосновение было холодным и болезненным, словно моей руки коснулась ртуть. Змея у нее на коленях зашипела, и мне показалось, что из ее шипения складываются какие-то слова.
Я поднес руку к фонарю и увидел на ладони два погребальных диска.
— Чародей, сын чародея, в этот день ты стал мужчиной. Твой отец до того, как покинуть тебя, так и не совершил необходимого ритуала. Значит, его должна осуществить я.
Змея исчезла в складках ее одежды. Она встала, ее движения были плавными и тягучими, как дым. Я видел лишь ее лицо и руки, так как фонари почему-то стали светить вполнакала. Она взяла серебряную ленту и завязала мне волосы так, как это делают все мужчины в нашем городе. Она дала мне пару мешковатых штанов, какие носят у нас в городе. Я надел их. Они мне были слишком длинны. Пришлось закатать их до колена.
— Прежде они принадлежали пирату, — сказала она. — Теперь они ему уже не нужны.
Порывшись в мусоре, она извлекла откуда-то один единственный башмак. Я попытался надеть его. Он оказался почти в два раза больше моей ноги.
Она вздохнула.
— Схема узора постоянно меняется. Я уверена, это дурное предзнаменование. Впрочем, не важно.
Она взяла у меня башмак и выбросила его.
Затем она нагнулась и поцеловала меня в лоб. Губы ее оказались холодными, как лед, — они обжигали.
— Теперь ты отмечен Сивиллой, чародей, сын чародея, и по этой метке люди будут узнавать тебя. Так как ты отмечен, ты можешь позвать меня трижды — я услышу тебя и отвечу. Но помни. Если ты в четвертый раз попросишь меня о помощи, я завладею тобой, как владею всеми вещами в своем доме. Это и есть та плата, которую я прошу у тебя.
Она дала мне флягу с водой и кожаную сумку с едой: сыром, хлебом и вяленой рыбой, и велела положить в сумку погребальные диски, чтобы не потерять их.
— А теперь иди, чародей, сын чародея, иди прямо в челюсти зверя по своей собственной воле. Иди, как предрекла Сивилла, прямо сейчас…
Она топнула ногой. Пол провалился подо мной, подобно люку, я вскрикнул и упал, и падал бесконечно долго, окруженный обглоданными белыми костями, мусором и кувыркающимися в полете фонарями Сивиллы. Один раз далеко вверху я видел ее лицо, стремительно удалявшееся, словно падающая звезда.
Я сильно ударился о воду и ушел почти ко дну, но каким-то чудом вновь выбрался на поверхность и отдышался. Я поплыл. Меч резал мне ноги. Сумка душила меня и тянула ко дну. Я едва не решил их выбросить, но все же не стал делать этого и медленно, с трудом поплыл туда, где, по моим предположениям, осталась моя лодка. Я в страхе озирался вокруг в поисках эватима, который, конечно же, непременно должен охотиться в таком месте.
Наверху, в доме Сивиллы, было темно и тихо.
Наконец мои ноги коснулись мягкого ила, и я встал. Слабый свет струился между сотнями тысяч деревянных свай, поддерживающих городские дома.
Я брел по грязи, затем по чистой воде, пока не провалился с головой, и немного проплыл, все время направляясь к свету. Почувствовав под ногами песок прибрежной отмели, я выбрался из воды и свалился без сил.
Ночь пролетела незаметно — должно быть, я заснул, и мне приснился страшный сон: отец в мантии чародея, снующий туда-сюда по самой кромке воды, его лицо так искривилось от ярости, что я с трудом узнал его. Он то и дело вытягивал руку, чтобы ударить меня, но затем останавливался, изумленный, пожалуй, даже испуганный, словно замечал в моем лице что-то новое, чего не видел прежде.
Я попытался позвать его.
Неожиданно я проснулся, один, в кромешной тьме. Поблизости раздавался плеск шагов по воде. Вдали запели болотные птицы, предвещая рассвет.
И тут я услышал голос отца:
— Секенр… ты все еще любишь меня?
Я не смог ответить. Я лишь тупо сидел в оцепенении, подтянув колени к подбородку, спрятав руки под мышки, и дрожал от холода.
Рассвет принес с собой серую дымку. Неподалеку я увидел лодку, стоявшую на той же песчаной отмели. Но это была не моя лодка, а погребальное судно, связанное из стеблей тростника.
На какой-то миг мне показалось, что я полностью понял пророчество Сивиллы, и похолодел от ужаса, но за свою недолгую жизнь мне уже довелось испытать столько ужасного, что я стал привыкать ко всему. Я не мог взять себя в руки. Не мог заставить себя трезво мыслить.
Словно околдованный, — бывает, когда тело действует само по себе, не подчиняясь велениям разума — я стащил лодку в воду, забрался в нее и преспокойно улегся на траурное ложе.
Неожиданно я испытал облегчение. Так и было предсказано.
Почти как сомнамбула, я потянулся к сумке и достал оттуда два погребальных диска. Их я положил себе на глаза.
Глава 3
ЦАРСТВО МЕРТВЫХ
Довольно долго я лежал неподвижно, слушая, как волны бьются о борт лодки. Потом и этот звук стих, и я вполне отчетливо почувствовал, что лодка поменяла направление, и понял, что меня подхватило обратное течение, несущее судно из мира живых в Страну Мертвых. Плеска воды совсем не было слышно, словно лодка скользила не по воде, а по маслу. Я слышал каждый удар собственного сердца.
Я бодрствовал, пытаясь истолковать пророчество Сивиллы и оживляя в памяти каждую деталь в поисках главной нити, которая соединит все части головоломки, подобно бусинам в ожерелье, чтобы ее слова обрели смысл. Но ничего не выходило. Я ожидал слишком многого. С пророчествами всегда так: никто не понимает его, пока оно не воплощается в жизнь, и тогда неожиданно становится видна вся схема узора.
Даже молчание реки и биение моего сердца были частью этого узора.
Даже голос моей сестры.
Вначале я просто решил, что у меня звенит в ушах, но звук постепенно становился все более отчетливым, складываясь в слова, едва слышные, страшно далекие, где-то на самой грани различимого слухом.
— Секенр! — звала она. — Помоги мне. Я потерялась.
Я ответил ей — и вслух, и мысленно.
