Менестрель поперхнулся от негодования.
— Что? Забыть эту труппу? Семь лет я бродил по свету и не видел ничего подобного. Что могло доставить людям большую радость, нежели приход в город комедиантов Дейла? — обратился он уже ко всем сидевшим за столом. — Народ с ночи стекался на площадь; все спешили протиснуться поближе к подмосткам. Помню, во время одного из представлений произошел забавный случай. По ходу действия героя заковывали в цепи. Так несколько зрителей не утерпели и выскочили на помост, спеша его освободить. От восторженных криков и аплодисментов оглохнуть можно было. А из цветов сложить гору повыше собора.
Музыкант невесело усмехнулся:
— Поверишь, если скажу: мы трое — все, что осталось от труппы Дейла?
Менестрель в немом изумлении уставился на него. Артур сделал приглашающий жест, уговаривая музыкантов и Плясунью подсесть к столу. Плясунья и Скрипач вопросительно глянули на Флейтиста. Несомненно, его считали за старшего — и не только по возрасту. В нем чувствовалась основательность, как в человеке, привыкшем принимать решения. Вероятно, именно он распоряжался, в каком городе или селении остановиться, сколько дать представлений, как истратить полученные деньги… Флейтист кивнул, и в одно мгновение рядом оказался хозяин таверны, на столе появилось обильное угощение. Скамьи сдвинули, и Плясунья, чрезвычайно довольная таким оборотом дела, устроилась за столом. Рядом присели музыканты.
— Я видел как-то выступление этой труппы, — сказал Артур. — Король выиграл битву у Черного Брода, и в городе устроили большое празднество… Замечательное было представление. Правда, главного украшения труппы, — тут он посмотрел на Плясунью, — нам тогда не показали.
Девушка засмеялась.
— Так что же случилось? — серьезно и настойчиво спросил Менестрель.
— Старый Дейл умер, и дела наши пошли вкривь и вкось, — ответил Флейтист. — Появился новый сочинитель. Сказал, что комедии Дейла всем наскучили, публика жаждет чего-нибудь свеженького. Правда, под «свеженьким» он почему-то понимал самое низменное. Более того, утверждал, будто только низменное и есть жизнь. Мол, о героях и добрых волшебниках сказано достаточно. Вот мы и перестали изображать героев и волшебников…
— И даже просто добрых людей, — дополнила Плясунья.
— Персонажи наши заговорили языком кузнеца, хватившего себя молотом по пальцу…
— Да, — с издевкой подхватил Менестрель, — можно подумать, королевство населяют лишь уличные девицы да разбойники с большой дороги…
— А если они и есть, — заметил Флейтист, — то с каких пор с их присутствием начали мириться? Больше того, приветствовать как героев?
— О, нам уже доводилось слышать, что героев нет, все это сплошное притворство! — воскликнул Скрипач.
Артур и Драйм взглянули изумленно — до этого Скрипач участия в беседе не принимал. Сидел с рассеянным видом, иногда плавно взмахивал рукой, будто повинуясь слышной ему одному музыке. Фразу он выпалил с такой скоростью, словно пытался успеть между двумя аккордами. И, не дождавшись ответа, вновь погрузился в мечты — черные глаза затуманились, ожили руки… Флейтист покосился на него, добродушно усмехнулся и продолжал рассказ:
— Поначалу новые представления даже имели успех…
— Ага, — встряла Плясунья. — Легко привлечь внимание, задрав юбку выше колен. Тут и танцевать не надо уметь.
Мужчины дружно расхохотались.
— Труднее придумать красивый танец…
— Вам это удалось, — заявил Артур.
— Дух захватывает, — промолвил вдруг молчавший до той поры Драйм.
— Тогда я еще спляшу, — охотно вызвалась девушка.
К удовольствию публики, представление продолжалось. На этот раз танец был совсем иным. Скорее печальным, нежели веселым. Прежнего огня и задора не осталось ни в мелодии, ни в движениях Плясуньи. Вступила скрипка. Ее глубокий, чарующий голос поразил Артура. На несколько мгновений он забыл о Плясунье и смотрел только на Скрипача — маленький, неказистый человечек в нелепой оранжевой куртке творил волшебство. И инструмент в его руках был волшебный. Артур еще не слышал, чтобы скрипка так звучала, а ведь на пиры он приглашал лучших музыкантов королевства, каждый из которых гордился своим инструментом.
…Мелодия обволакивала, Плясунья растворялась в ней, выпевала каждое движение.
Она опустилась на колени, подняла руки над головой, сомкнула маленькие ладони. Хрупкий росток пробивался из-под земли. Поднимался медленно, съеживаясь от порывов ветра, сжимаясь от холода. Трепетали пальцы-листья, тянулись вверх руки-ветви. Нежный росток искал тепла и света. Ладони раскрылись, вбирая солнечные лучи, впитывая влагу летних дождей.
На глазах зрителей творилось волшебство. Слабый росток обернулся стройным гибким деревцем. Клонились до земли ветви, тонкий ствол раскачивался, вторя напеву скрипки и флейты. И, повинуясь этому напеву, деревце превратилось в девушку.
Плясунья подхватила бубен, медленно закружилась. Порхали руки, бубен звенел тихо, еле слышно. Как и деревце, девушка сгибалась от ветра и страшилась холода. Как и деревце, жаждала тепла и света. Она доверчиво простирала руки, прося любви и защиты.
Плясунья казалась нежной, мягкой, влюбленной и сумела растрогать зрителей. Зал притих. Люди начали проникновенно вздыхать — у каждого нашлось воспоминание, подходящее минуте. Менестрель взял лютню и принялся подыгрывать. Стрелок, улыбаясь, вертел на руке золотой браслет. Артур толкнул Драйма локтем:
— Поменяйся со мной местами.
Драйм замешкался. Когда имеешь вместо лица сплошной шрам, не слишком приятно очутиться на ярком свету. Особенно если за стол с тобой усаживается красивая девушка.
— Живее, — поторопил Артур, и Драйм безмолвно передвинулся к очагу.
Плясунья уже спрыгнула со стола. Увидев, что ей приготовлено место рядом с Артуром, заметно обрадовалась. Невольно оглянулась на Драйма. Дрова в очаге пылали ярко… Глаза Плясуньи расширились. Драйм отвернулся. Желая загладить неловкость, девушка заговорила с Менестрелем:
— Теперь твоя очередь. Спой что-нибудь… о любви.
Просьбу поддержали и Стрелок, и Артур. Менестрель выслушал их, обвел взглядом притихший зал, поднялся.
— Владей душой моей, владей!
Взовьется стая лебедей
К безоблачному своду,
А ты к окошку подойдешь
И след их на небе найдешь…
Прощай, моя свобода!
От стрел охотничьих людей
Укрыться стаям лебедей
Дано в небесных далях.
А здесь теряется во мгле
Наш путь единый на земле,
И мы — пути в начале.
Но если чувство — сердца плен,
То я певец тюремных стен,
Мой рай — моя темница,
Моя свобода — глупый гнет,
Мне звон цепей как птице взлет,
