Паж Магистра мчался через всю площадку, спеша доложить его величеству: человек этот не заплатил за право выступить.
— Прекрасно, — ответил король. — Я внесу нужную сумму и завтра же отменю указ.
Толпа с живейшим любопытством разглядывала человека, удостоившегося монаршей милости. Менестрель обвел взглядом оба помоста, зрителей, столпившихся у веревочного ограждения, и запел. В воцарившейся тишине ясно звучало каждое слово.
— Все мы были детьми в разноцветном вчера,
Мы, бывало, смеялись: «Игра есть игра»,
И одни говорили: «Игра есть вранье,
Пусть побудет моим королевство твое».
Да, одни отдавали, смущаясь едва,
За пригоршню монет золотые слова,
А другие мечтами куда-то рвались,
И бумажные стяги по ветру вились.
Горожане, начавшие расходиться, останавливались, замирали и — со всех ног бросались обратно.
— Кто это? Кто? Кто? — зашелестело по толпе и смолкло: боялись пропустить хоть слово.
— Эй, певец, быстрокрылы твои корабли!
Кто-то, с золотом в трюмах, сидит на мели,
Повторяя упрямо, мол, мель не беда,
За молчание золотом платят всегда.
Ты — певец, у тебя ни кола, ни двора,
Ни дороги чужой, ни чужого добра,
А признанье, забвенье — пустые дела,
Был бы звонок твой голос да лютня цела.
Слушали певца актеры Магистра, слушали актеры Овайля, слушала маленькая Плясунья. Невольно кивала головой в такт. Да, верно. Настало время спросить тех, кто говорит с душами людей: зачем вам даны и голос, и слух, и гибкость, и ловкость? Кому и чему служит ваше мастерство? Чего добились вы сегодняшним представлением? Сделали хоть одно сердце добрее? Хоть одно лицо приветливее?
— Кто-то может в досаде ругать времена,
Быть в плену у недоброго века.
Но тебе-то известно, что время — струна,
Чье звучанье творит человека.
И когда небо тучами заволокло
И отчаяньем сердце тревожно —
Поднимайся, певец, ибо время пришло,
Ибо дольше молчать невозможно.
Голос Менестреля набирал и набирал силу. Даже те из горожан, кто отвык искать смысл в словах песни и гармонию в мелодии, были захвачены чувством, с каким пел Менестрель. С каждой новой нотой, с каждой новой фразой напряжение возрастало.
— В книге давних историй неведомых лет
Я прочел и запомнил тоскливый сюжет,
Будто полчища жадных, ленивых ворон,
Заморочив властителя, заняли трон.
Был властитель неглуп, но в тщеславье нелеп,
А доверившись лжи, стал он попросту слеп.
Между тем непокорным в подвалах дворца
Вырывали глаза, а случалось, сердца.
Зрители золотого помоста, пренебрежительно пожимавшие плечами, постепенно умолкли, подались вперед, не спуская глаз с певца. Леди Амелия ерзала на скамье, не находя себе места, чувствуя, как рядом наливается темной злобой Магистр.
— О король, посмотри на суровую быль —
Не твои ли святыни растоптаны в пыль?
Погляди, что сметают с чужих алтарей, —
Не кровавые ль перья твоих голубей?
И поверь, что страшней, чем кинжал или яд,
Искалеченной сказки беспомощный взгляд.
Ты не сможешь найти, поклонившись золе,
Позабытой любви в разоренной земле.
По спине Артура побежал холодок, неожиданно сдавило сердце. Смутные образы замелькали в голове… Раскинувший крылья каралдорский ворон… «Пока не поздно». Откуда эта мысль? Что «не поздно»? Глаза в глаза внимал Артур певцу.
— Веруй в завтрашний день, но заметить изволь —
Ни наследников нет, ни наследства.
Так, прозрев, ужаснулся тот, книжный, король,
Не узнав своего королевства.
А слепому монарху на смену идет
Безголосый, не то безголовый…
Поднимайся, король, ибо время не ждет
Твоего королевского слова.
Минуту стояла еще над полем абсолютная тишина. Затем — гром рукоплесканий. На этот раз восторгом взорвался белый помост, на золотом хранили недоброе молчание.
Драйм услышал, как сидевший позади него лорд Бертрам заметил:
— Такая песня как сигнал военной трубы: «Тревога! Тревога!»
Артур поднялся. Да, он был слеп, но ныне прозрел. Через неделю никто и не вспомнит о господине Магистре, словно и не было такого на свете. Король позаботится о своем королевстве.
Он сдернул с плеч тяжелый алый плащ, расшитый серебром, бросил певцу. Менестрель взял, поклонился.
Магистр подозвал начальника стражи, но прежде, чем успел отдать приказ, певца и след простыл.
Артур вознамерился сойти с помоста — и тут Магистр снова прислал пажа, прося его величество обождать. Король обратил нетерпеливый взгляд к золотому помосту. Изумленно переглянулся с Драймом. Сам Магистр в броне из драгоценных камней вышел на площадку. Легкое облако закрыло солнце, на поле упала тень, выцвели, посерели лица горожан. Паж в черном держал на вытянутых руках перед Магистром большую золотую чашу. Магистр поднял ладони над чашей, не касаясь ее. Низкий голос его прокатился над полем:
— Именем данной мне силы приказываю: повинуйся!
Он вскинул ладони, и чаша ожила. Вырвалась из рук пажа, взмыла в воздух.
Шелест удивления пронесся над толпой и стих. Чаша парила в воздухе, повинуясь приказам Магистра. Он выкрикнул несколько диких, странных, неразборчивых слов. Чаша опустилась к самой земле и снова взлетела вверх. Выглянувшее из-за облака солнце отразилось в ее боках.
На поле сгустилась тишина. И тут веселый, звонкий женский голос крикнул:
— Браво, Шорк! Отличный фокус!
Магистр дернулся всем телом, словно его ударили. Золотая чаша опрокинулась и покатилась по песку.
* * *
— Шорк! Где я слышал это имя? — Артур переступил порог своей комнаты, скинул алую куртку, обернулся к Драйму. — Где?
Драйм оглянулся на дверь.
— Там никого нет, — нетерпеливо воскликнул Артур.
— Вы узнали голос? — вопросом на вопрос ответил Драйм. — Это она кричала.
— Она? — И снова в ушах зазвенел девчоночий смех: «Браво, Шорк! Отличный фокус!» — Плясунья?
— Да.
— Она! — В коротком возгласе слились радость и облегчение оттого, что девушка жива, опасные странствия по разоренному краю окончены, она здесь, рядом, в городе. — Шорк?
Артур вспомнил. Таверна, увлеченные разговором музыканты, Стрелок, Менестрель… Огненная головка Плясуньи, склонившаяся к его плечу… Вдруг девушка выпрямляется, восклицает: «Шорк, дрянь такая! Он был в нашей труппе, старый Дейл обучил его кое-каким фокусам. Ничего нового Шорк придумать не мог и скоро наскучил публике».
