Герцог улыбнулся и пожал плечами.
– Да. Пред тобой все, что осталось от прежнего Флориана. Все приходят к такому итогу после бурной молодости. Иногда мне кажется, что мы живем в весьма посредственно устроенном мире. Посмотри же, Мари-Клер! – он махнул рукой в сторону окна, состоящего из очень маленьких рам освинцованных стекол, в котором виднелась первая призрачная зелень на юных фруктовых деревьях и море солнечного света. – Посмотри, Мари-Клер! Весна возвращается, она повсюду. Как бестактно.
В ответе Мари-Клер звучала большая терпимость:
– Это их чувство юмора. Полагаю, бедняжки получают удовольствие, так не будем же жаловаться.
Брат и сестра продолжали говорить о разном, вспоминали мельчайшие подробности точно такой же весны восемнадцать лет назад, и каждый удивлял другого своими деталями. Сын Мари-Клер, юный Ахилл Казен, отсутствовал дома: в свои семнадцать лет он уже стал настоящим разбойником и лишь начал обучаться всем тонкостям торговли, которая должна стать его основной профессией. Никто не прерывал беседующих; Флориану не пришлось встретиться с племянником, которому слухи приписывали потрясающее сходство с дядей.
Герцог остался на некоторое время в аккуратном, почти лишенным мебели доме сестры. Он чувствовал удовлетворение. В глубине души де Пайзен всегда знал, что шаг за шагом все равно вернется к Мари-Клер. Все, что произошло с ним с момента их расставания, все, что люди говорили, думали и делали ради него, а в особенности та ответственность, что лежала на нем – его герцогство, его жены, его верность религии, целый замок в распоряжении – все это являлось лишь незначительным пустяком, который он должен был разделить с сестрой однажды, когда оставивший ее мальчик вернулся домой, обманув стольких людей, считавших его мужчиной. Мари-Клер одна знала, что тогда четвертый герцог де Пайзен все еще оставался мальчиком, любившим ее; а странный, словно обращенный внутрь и поверх собеседника одновременно взгляд – лишь маска, скрывающая истинные чувства женщины.
Что ж! Он вернулся к ней, чтобы обнаружить, что оба они безвозвратно изменились. Грустно, потому что девочка и мальчик казались герцогу такими милыми. Впрочем, это не имеет никакого значения. Возможно, ничто не имеет значения. Тем не менее, он снова с Мари-Клер. Приятно снова оказаться дома, хотя бы на то недолгое время, что оставалось до его гибели от руки тупоголового и сующего нос не в свои дела Хоприга. Флориан был доволен…
К полудню, после того как они пообедали вместе, герцог в последний раз попрощался с сестрой. Обреченность – ни в ее, ни в его душе ничто не шевельнулось во время их расставания. Флориан подумал:
– Но мы же мертвы, уже много-много лет. Это спокойствие смерти.
Герцог знал, что прав, и чувствовал удовлетворение, которое всегда испытывал от подтверждения логики.
Однако он тихонько вернулся и заглянул за дверь – Мари-Клер неплотно закрыла ее. Женщина стояла на коленях возле темного сияющего камня с движущимися фигурками.
– Лалле, Бачера, Маготте, Бафиа… – начала она.
Флориан пожал плечами и теперь по-настоящему покинул маленький дубовый домик. Он знал, к кому она обращалась. Что ж, вполне логично для Мари-Клер перейти от него к тому, другому.
Глава 25
Поющий гусь
Флориан шел вдоль ручья, поднимаясь на холм по остаткам древнего торгового пути. Он двигался вверх по течению, и ручей находился от него по левую руку; справа открывался вид на густо поросшее лесом подножье холма. Флориан, не обладавший глубокими познаниями в деревенской жизни, пытался распознать среди всех деревьев клены, дубы, ели и каштаны.
– Согласно известным прецедентам, теперь, когда я иду навстречу гибели, все окружающее должно видеться мне в особенном свете, казаться знакомым. А здешние неизвестные деревья и кустарники производят на меня впечатление нестриженого сада.
Мошки назойливо роились у его лица, и он снова и снова без всякой пользы пытался отогнать их. Ручей размыл часть дороги, беспорядочные груды камней и глины, куски сланца лежали повсюду; дорога искривлялась, и высота ее заметно варьировалась. Абсолютное спокойствие царило повсюду и лишь выскакивающие из-под ног со злобным стрекотом кузнечики заставляли герцога вздрагивать от неожиданности. Кажется, в апреле еще не должно быть кузнечиков.
Наконец Флориан вышел к бревенчатой хижине возле трех деревьев. Здесь и располагалось отшельническое жилище Святого Хоприга, где Флориану предстояло встретиться с непредсказуемым. Герцог окинул хижину неприязненным взглядом. Вот уж никогда не думал, что придется погибнуть в столь невзрачном месте! Он пожал плечами, ослабил в ножнах Фламберж и, шагнув вперед, толкнул дверь.
«Если бы сейчас я обладал ростом и импозантной внешностью Рауля!» – пришло ему в голову.
Флориан буквально заставлял себя делать каждый шаг и вошел в хижину так, как должно герцогу де Пайзену.
Хижина оказалась пуста. В углу стояла клетка, выкрашенная в коричневый цвет, а в ней на красной шелковой подушке сидел огромный гусь.
– Не беспокой меня! Хватит на сегодня всяких неприятностей на мою голову, – заявила птица.
На мгновение Флориан замер, изумленный. Явно он попал не в жилище отшельника, а говорящий гусь выглядит довольно странно. Герцог вспомнил, что Верхний Морвен всегда являлся рассадником колдовства. С большой учтивостью он ответил, что и не думал вторгаться и нарушать покой хозяина дома, а просто случайно набрел на хижину. Слово за слово гусь рассказал герцогу о сцене, свидетелем которой ему довелось стать сегодня утром: верхом на магическом жезле в хижину прилетела женщина и прямо здесь родила ребенка.
– Так не положено обзаводиться детьми. Как правило, их приносит аист и выглядит это гораздо привлекательнее, – заметил гусь.
– И где же сей гонорар? – поинтересовался Флориан.
– Не понимаю, что вы имеете в виду, но если что-нибудь ужасное, то оно уже достаточно огорчило меня сегодня, – ответила птица.
Затем гусь поведал герцогу о том, как прилетел голубь и унес в клюве кольцо, которое дала ему женщина. Вскоре появился приятного вида мужчина с сиянием над головой. Он не летел, а плавно парил по воздуху на золотом облаке, а вокруг него – херувимы. Женщина и ребенок покинули хижину на облаке, окруженные капризничающими херувимами.
– Прискорбно, прискорбно, ведь я тогда сочинял и терпеть не могу, когда меня прерывают.
Гусь принялся петь Флориану о том, как должны рождаться дети и как жить дальше. О счастье супружества, о патриотизме и успехе в делах, о величии религии, об оптимизме и филантропии и еще о многом другом. О том, что человек – дитя и наследник божий, о подвигах, о великодушии человеческой натуры, о счастье родиться на земле. Гусь пел так же, как пел когда-то дальнему предку Флориана, старому Керину Нойнтельскому у пересохшего ручья Оджа. Ведь песнь его бессмертна, неизменна во все времена и не зависит от людей, живущих на земле.
