— Не сейчас. Завтра. Ты придешь в мою хижину и…
— Нет.
— Я не пробовал рисовать уже несколько лет. Для меня очень важно начать снова. И я очень хочу нарисовать тебя.
— А я очень не хочу быть нарисованной, — возразила она.
— Прошу тебя.
— Нет, — мягко, но непреклонно ответила она, и с этими словами откатилась в сторону и поднялась на ноги. — Рисуй джунгли. Рисуй пруд. Только не рисуй меня, Нисмайл, ладно? Договорились?
Он удрученно махнул рукой.
— А теперь я должна уйти, — сказала она.
— И ты не скажешь мне, где живешь?
— Я уже сказала. И тут и там. В лесу. Почему ты спрашиваешь об этом?
— Я хочу иметь возможность снова найти тебя. Знать, где тебя искать, если ты исчезнешь.
— Я знаю, где найти тебя, — ответила она. — Этого достаточно.
— А ты придешь завтра? В мою хижину?
— Наверное.
Он взял ее за руку и притянул к себе. Но теперь она воспротивилась и отодвинулась подальше. В его мозгу, возбужденном тайной, лихорадочно пульсировала кровь. Ведь фактически она не сказала ему ничего, кроме своего имени. Он никак не мог заставить себя поверить, что, подобно ему, она одиноко жила в джунглях, переходя с места на место, но при том сомневался, что мог за прошедшее время не заметить поблизости существования человеческого поселения. Так что наиболее вероятным объяснением оставалось то, что она была меняющим форму, по невесть какой причине решившим испытать приключение с человеком. И как он ни сопротивлялся этой мысли, прирожденная рациональность не позволяла ему полностью отказаться от нее. Но она выглядела человеком, она вела себя по-человечески, она воспринималась как человек. Насколько глубоко могли метаморфы преобразовывать себя? Его подмывало прямо спросить ее, верны ли его подозрения, но это было бы глупостью она не ответила ни на один из его вопросов, и уж конечно не станет отвечать на этот. Так что он решил оставить этот вопрос при себе.
Она мягко высвободила ладонь из его руки, улыбнулась, изобразила губами воздушный поцелуй, шагнула к тропинке, проложенной среди высоких папоротников, и через несколько секунд исчезла из виду.
Нисмайл ждал в своей хижине весь следующий день. Она не пришла. Это почти не удивило его. Их встреча была мечтой, фантазией, интерлюдией вне времени и места. Он даже не ожидал когда-либо вновь увидеть ее. Ближе к вечеру он достал из своего мешка холст и установил его, решив изобразить открывающийся от дверей хижины вид леса, окрашенного сумеречным освещением в пурпур. Он долго присматривался к пейзажу, к стройным деревьям, вертикально вздымавшимся над придавленной к земле горизонтали густого низкорослого кустарника, густо усыпанного желтыми ягодами, но в конце концов тряхнул головой и убрал холст. В этом пейзаже не было ничего достойного запечатления средствами искусства. Утром он решил, что отправится мимо луга вверх по течению — туда, где из глубокой расселины в большой скале подобно мягким шипам торчали мясистые красные суккуленты. Возможно, тот пейзаж окажется более вдохновляющим.
Но утром он нашел причины для того, чтобы отложить выход, а к полудню решил, что идти уже слишком поздно. Вместо этого он принялся возиться в своем небольшом садике, куда пересаживал из леса некоторые из тех кустов, плоды или побеги которых употреблял в пищу, и это заняло его на несколько часов. К концу работы по лесу молочной пеленой растекся туман. Нисмайл вошел в хижину, а спустя несколько минут в дверь постучали.
— Я уже перестал надеяться, — сказал он.
Лоб и брови Сэрайс были усыпаны каплями влаги. Туман, подумал он, а может быть, она танцевала по дороге.
— Я же обещала, что приду, — просто ответила она.
— Вчера.
— Вчера было вчера, — смеясь, возразила она и вынула из-под одежды бутылку. — Ты любишь вино? Я добыла немного. Мне пришлось далеко идти за ним. Вчера.
Это было молодое, бесцветное вино; оно играло, и пузырьки пощипывали язык. На бутылке не было никакого ярлыка, но Нисмайл решил, что это какое-то местное зимроэльское вино, неизвестное на Замковой горе. Они выпили его до конца, и Нисмайлу досталось больше — она снова и снова подливала ему в кубок. А когда вино закончилось, они выскользнули наружу, чтобы заняться любовью на прохладной влажной земле около ручья. Потом их обоих охватила дремота, а еще позже, в начале ночи, она разбудила его и полусонного отвела в хижину. Оставшуюся часть ночи они провели на неудобной кровати, тесно прижавшись друг другу. Утром Сэрайс не выказала никакого намерения покинуть его. Они пошли к пруду, чтобы начать день с купания, потом снова любили друг друга на бирюзовом мху и снова купались. Затем женщина повела его к гигантскому дереву с красной корой, возле которого он впервые увидел ее, и указала на огромный, просто колоссальный — три или четыре ярда в поперечнике — желтый плод, упавший с одной из огромных ветвей. Нисмайл с сомнением посмотрел на него. Он раскололся от удара, открыв алую мякоть и множество огромных блестящих черных семян.
— Двикка, — сообщила Сэрайс. — От нее мы опьянеем.
Она сняла накидку — больше на ней ничего не было, — сделала из нее мешок, сложила туда большие куски двикка, после чего они вернулись к хижине и почти до полудня ели. А потом до самого вечера пели и веселились. На обед они поджарили несколько рыб, попавшихся в плетеный садок Нисмайла, а потом лежали рядом, держась за руки, и смотрели, как на землю спускалась ночь, и она задавала ему тысячи вопросов о его прошлой жизни, его живописи, его детстве, его путешествиях, о Замковой горе, о Пятидесяти Городах, о Шести Реках, о жизни при дворе короналя лорда Трайма, о Замке с неисчислимым множеством комнат.
Вопросы лились потоком; не успевал он ответить на предыдущий, как она уже задавала новый. Ее любопытство было неистощимо. И оно, судя по всему, служило еще и тому, чтобы подавить его собственный интерес, ибо, хотя он страстно желал разузнать что-нибудь — нет, не что-нибудь, а все — о ней, у него не было ни малейшего шанса задать вопрос (притом он сомневался, что она вообще захочет ему отвечать).
— Что мы будем делать завтра? — спросила она наконец.
Так они стали любовниками. В первые несколько дней они только и делали, что купались, обнимались и поедали дурманящие плоды двикка. Страх, что она исчезнет так же неожиданно, как и появилась, который Нисмайл испытывал поначалу, начал постепенно оставлять его. Постепенно поток ее вопросов начал иссякать, но и несмотря на это, он решил не переходить в контратаку, предпочитая оставить ее тайны нераскрытыми.
И все же он не мог отрешиться от своей навязчивой идеи о том, что Сэрайс — метаморф, что ее красота ненастоящая, что за привлекательной внешностью кроется чудовищное чуждое обличье. Одна только мысль об этом угнетала его, особенно в те моменты, когда его руки блуждали по такой приятной на ощупь, гладкой, прохладной коже ее бедер и груди. Он должен был постоянно бороться со своими подозрениями, но так и не мог отделаться от них. В этой части Зимроэля не было никаких человеческих поселений, да и слишком неправдоподобным казалось, что эта девушка — да, она оказалась девственницей! — подобно ему самому выбрала отшельническую жизнь в столь отдаленных местах. Гораздо вероятнее, думал Нисмайл, что она родом отсюда, что она принадлежит к расе меняющих форму, — а их числа никто не знает, — которые скользят по этим сырым лесам словно привидения. Когда она спала, он иногда подолгу наблюдал за ней при слабом свете звезд, чтобы заметить, если она начнет терять человеческое обличье. Но она постоянно оставалась такой, какой он привык ее видеть. И все же, даже несмотря на это, он продолжал подозревать ее.
