Сплюнув, Гвирнус бросил сосенку возле костра. Не снимая рукавиц, выхватил из огня колчан. Швырнул в снег. Некоторое время с каким-то тупым равнодушием наблюдал, как упрямый огонь лижет остатки кожаного переплета. Как шипит, тая и испаряясь, грязный снег. И лишь когда последний красный язычок, пшикнув, захлебнулся собственным дымом, оцепенение спало — нелюдим наклонился, выдернул из покоробившегося кожаного уродца стрелы. Несколько отбросил сразу — они никуда не годились. Лишь пять или шесть подходили для стрельбы.
Гвирнус бросил и эти. Не в костер — в снег. Но мог бы и в костер. Зачем они ему? Он был уверен, что украденного отшельником лука уже не вернет.
2
Если он и испытывал злость, то вовсе не на лесного бродягу. На себя. Нашел кому помогать. Отшельнику! Тьфу! Мало ли что волки. Мало ли что показалось ему, будто четырехпалый похож на… Глупости. Столько лет прошло.
Снег валил по-прежнему. Огромные белые мухи вились вокруг лица, кружились над жалкими отростками огня. В каких-нибудь трех-четырех шагах от костра вырастали в сплошную белую стену, лишь изредка разрываемую сильными порывами ветра. Гвирнус представил, как бредет сейчас сквозь эту снежную кашу лесной бродяга, и злорадно хмыкнул: так ему и надо! Потом резко одернул себя: бродяга не бродяга, а нечего сглаз наводить. Волков то есть. Нельзя. Этак-то. Под руку. Так ведь и самого себя сглазить можно.
— Иди уж, — проворчал вслух нелюдим, а про себя подумал: «Волки. Стая. Что-то не слыхать их. Может, ушли?»
И тут же будто в ответ услышал протяжный, тянущий жилы волчий вой. Тихий. Как будто издалека. А как будто и не очень. Валивший с неба снег глушил звуки, придавливал к земле, Гвирнус был уверен — закричи он сейчас во всю глотку, и его не услышат и в двадцати шагах.
Ему даже стало спокойнее, когда он услышал этот вой. Он скинул заплечный мешок, присел на корточки возле постепенно разгорающегося костра. Стряхнул с шапки и заснеженного полушубка белые хлопья. Снял рукавицы. Поднес ладони к огню. Его не слишком беспокоило возможное нападение со спины. Снежная стена будто отделила его от стаи, а стаю от него. Он был уверен: пока кружит метель, нападать волки не станут. «Самое время идти, — неожиданно для себя зевнув, подумал нелюдим. И мысленно добавил: — Сейчас. Вот только согреюсь немного и…»
От костра приятно пахло сосной. Солнцем. Теплом.
Хотелось закрыть глаза. Потянуться. Уткнуться головой в теплый Ай-ин живот.
Надо идти.
Гвирнус сонно вздохнул, лениво потянулся к мешку. Развязал. Достал из него положенные Ай-ей сухари. Ледяные. Такие не разгрызть и ведмедю. Флягу с водой. Порывшись в мешке в поисках соли, с удивлением обнаружил приличных размеров шмат копченого мяса. Достал и его, вяло обругав жену (сунула-таки), но довольный — в желудке бурчало, а грозящая опасность лишь пробуждала аппетит. Прямо-таки зверский (Гвирнус сглотнул слюну). Попробовал мясо на зуб. Холодное. Брр! Выгреб из-под уже занявшегося пламенем ствола горячие угли. Положил мясо на них. Потом, подумав, положил и сухари.
Прислушался. Воют. То ли из-за снегопада, то ли просто из-за того, что нелюдима изрядно клонило в сон, Гвирнусу почудилось в этом вое что-то завораживающее.
Он громко выругался, однако звук собственного голоса показался нелюдиму глухим и безжизненным. Как плеск болотной воды. Подвинул уже прогоревший посередке ствол.
Поежился. Не от холода — от этих ненавистных ему звуков. Впился зубами в приятно пахнущий Ай-иными травами и дымом костра кусок. Долго и задумчиво жевал, мысленно посмеиваясь: «Вот что значит собственное брюхо. Стоит как следует набить, и волчий вой покажется вовсе не таким уж волчьим».
Очередной порыв смешанного со снегом ветра хлестнул нелюдима по лицу, и вой снова наполнил его душу леденящим холодом. Гвирнус нахмурился, бросил недоеденный кусок мяса обратно в мешок. Есть почему-то расхотелось. Хотя под ложечкой посасывало по-прежнему.
Вовсе не от голода.
— Что это? — Нелюдим невольно потянулся к запрятанному в голенище ножу. Он уже не понимал, что это: вой ли волков, гул ветра, шум в ушах или плач. Теперь казалось — плач. Настоящий человеческий плач. Так оплакивают покойника. Оплакивают долго, с каким-то яростным усердием и злостью.
Он вытащил из-за голенища нож, крепко сжал холодную рукоять. Скрипнул зубами. Холод обжигал. Но и приводил в чувство. Он едва удержался от того, чтобы не провести острым лезвием по ладони. Зато поднес нож к щеке. Скользнул плашмя по грубой щетине на подбородке. Приставил острием к пульсирующей на шее жилке. Слегка надавил… И… ничего не почувствовал. Будто и не было ни остро отточенного лезвия. Ни ножа. Не без сожаления отвел руку с ножом в сторону, задумчиво глядя на вцепившиеся в рукоять пальцы. Побелевшие от холода. С черными разводами под ногтями, которые всегда заставляли Ай-ю кривиться — фу! — и отправлять его к ближайшему ручью.
Гвирнус подбросил нож в воздух.
Не без труда поймал его заиндевевшими пальцами. А потом услышал короткий — не то злобный, не то испуганный, но главное — такой человеческий! — крик…
3
Глаза…
Рысь, росомаха, гнедатая лиса. Как же! Ай-я опустила лук. Какой там зверь! Хотя в сенях и царила кромешная мгла, но Ай-я прекрасно видела в темноте.
Девочка лет десяти. На корточках возле распахнутой настежь клетки. Пустой. Ибо маленькое тельце пушистого зверька она судорожно прижимала к груди. Лица почти не видно — девочка зарылась носом в мягкую кроличью шерсть, — только тревожно глядящие на Ай-ю глазенки. Исподлобья. Немножко удивленно, немножко зло. Она была совершенно голой, эта невесть откуда появившаяся девочка, хотя грязные, спутанные волосы ее были так невероятно длинны, что, обернутые вокруг маленького тщедушного тельца, казались звериной шерстью.
Ее и в самом деле можно было принять за зверя.
Легкие мурашки пробежали по телу Ай-и. Сон. Райнус. Звериная шерсть. На его плечах, груди. Животе. Все это с быстротой молнии промелькнуло в голове женщины. «Вурди? нет?» — промелькнуло и исчезло, оставив лишь смутное чувство тревоги, даже не тревоги — смятения и… жалости.
Жалости прежде всего.
Сейчас она видела лишь жалкого, измученного голодом и холодом ребенка. А убитый кролик, никогда не стриженные волосы, звериный взгляд, странное появление в запертом доме — обо всем этом она еще подумает. Потом.
Потом.
Ай-я перевела взгляд на бездыханное тельце в руках девочки.
— Вкусно?
При звуке человеческого голоса девочка испуганно вздрогнула и неуклюже отодвинулась к стене.
— Я тебя испугала, да?
Ай-я хотела было шагнуть в сени (она так и стояла как вкопанная на пороге), но, опасаясь спугнуть нежданную гостью, лишь выпустила из рук свое единственное оружие. Лук с легким стуком упал на пол. И лук, и стрела. Новый звук снова заставил девочку вздрогнуть. Она прижалась к спасительной стене, выставив перед собой тонкую голую ручонку: нет, нет, не надо! Ручонка заметно дрожала. Впрочем, дрожь била все ее маленькое тельце. Ай-я видела, как ходят ходуном ее острые коленки, как вздрагивают, будто от плача, маленькая головка, беззащитные плечики, прижатая к груди кроличья шкурка. «От холода? — внезапно подумала Ай-я. — Или… Нет, только не это!» О! Она слишком хорошо знала, какая нечеловеческая боль разрывает тело после обращения вурди… Когда жажда вурди утолена (да вот хотя бы этим самым несчастным пушистым существом). Когда в обезображенное нечеловеческой жаждой тело наконец возвращается… человек.
