— А я нет, — сухо сказала Ай-я.
— Кому ж верить, как не им? — Глазки Гергаморы издевательски смеялись.
«Зря я пришла, — вдруг подумала Ай-я, — не поможет она. И раньше-то, бывало, как взглянет, так и не знаешь, что думать. Будто знает про все. А будто и не знает. Лет-то вон сколько! Вурди небось не раз в жизни видела. А ну как поймет?..»
— Да, вот я и говорю — себе на уме. Зря пришла, — будто прочитала ее мысли старуха, — коли правды не хочешь говорить. Без нее ох как тяжело…
— А с ней?
— Верно, детка. И с ней не легче. Но кому-то сказать надо. Кому ж, как не старой карге? Все одно — помру, с собой унесу. Не болтливая я. А то бы не только Касьян не заходил, а и бурьян у забора не рос. Или вот как тогда, в старом Поселке, тебя. Веточками обложили, кремешком чиркнули — была Гергамора и нет ее. Дело оно нехитрое. Глупое. Человеческому умишку под стать. А я ж, гляди, все живу. Потому что правды своей не боюсь. Так что и ты, деточка, не таись. Допрежь всего от себя. А после уж и от ведьмы старой. Может, чего путное подскажу. Мне о беспутном думать — годы не те, — хмыкнула старушенция. Она почесала крючковатым пальцем подбородок, подперла голову рукой. Зевнула беззубым ртом: — Ну, деточка, так с чего это детки твои второй день как дома сидят, на улицу носа не кажут, а?
Ай-я вздохнула.
— Вот ведь. Как тяжело. Врать-то, — хмуро сказала старуха. — Ну да ладно. Пытать не буду. Сама после скажешь. А пока… достань-ка мне с полки во-он тот, — она ткнула в угол заскорузлым пальцем, — во-он тот самый чан…
2
— Это из болотца. В березнячке. Недалеко от валуна твоего сыскала. Еле ведь добралась, — сказала Гергамора, держа в руке сушеную лягушачью лапку, зачем-то сунув ее прямо под нос Ай-е. Потом ловко подбросила в воздух и, поймав двумя пальцами, отправила лапку в только что закипевший чан. — Тут ведь как, — прошамкала старуха, — на ином болотце возьмешь, а оно порченое. И трава не та растет, и землица не та. И вода не из тех ключей бьет. Вроде какая разница? Что там лягушка, что здесь. Ан нет. Это как посмотреть. Квакать каждая дура может. Не боишься, что я при тебе-то? Оно ведь раз на раз не выходит. Других-то я и близко не подпущу.
— Почему? — спросила Ай-я. — Что ж во мне такого особенного?
— А ты как то самое болотце и есть. Ты лучше дальше слушай… Так вот. Квакай не квакай, а коли водица не та — в чан не годишься. Но это одно. Тут еще засушить уметь надо. Чтобы мертвая да как живая. Взять вот повелителей. Они-то обернулись чем, а только ведь сами — это другое. А тут существо чужое. Безмозглое. Не своей душой живет. Попробуй-ка такое заговори… Чуешь? — Старуха повела носом воздух.
— Не, — улыбнулась Ай-я. Ей было и страшно, и смешно одновременно. Чан на печи. Лапки лягушачьи… Разве ж это колдовство? — Не, не чую, — повторила она.
— Оно верно. Куда там с одной, — обиженно буркнула Гергамора, доставая с полки берестяную коробочку. Достала, открыла крышку. Сунула внутрь крючковатый нос. Шумно втянула воздух. Крякнула. С недовольным видом вернула короб на полку. Повернулась к Ай-е:
— Не чуешь, говоришь? Это хорошо. А вот моя безродная как унюхала б, так тотчас на двор. Не любит зверье. Запаха-то. Ты вот что. — Старуха торопливо сняла со стены глиняный ковшик, черпнула своего варева, протянула ковшик Ай-е: — Возьми. Там, под лавкой. Щель. Все лучше, когда под рукой. Поднеси, пока не остыло. К норке-то. Мышей боишься?
Ай-я выразительно помотала головой.
— Вот и хорошо. Тогда как выскочит — лови. У них другого-то хода нет, знаю. А живое — оно всяко лучше сушеного. А то вон — в коробе — хвосты сушеные, а тянет гнильцой. Видать, не уберегла. Кабы одна была — рискнула. Может, оно и ничего. Обошлось. Да ведь всякое может случиться. Увидишь потом еще какую дрянь. А нам не дрянь — нам твой муж нужен. — Гергамора подбросила в чан пучок высушенной травы, помешала варево большой деревянной ложкой. Над чаном взвился легкий дымок, варево моментально вскипело, высоко над краями вздыбилась серая пена. Гергамора крякнула, торопливо сняла с полки пузатый кувшин. Осторожно плеснула из него в чан, пена тут же с шипением осела вниз.
— Вот мы тебя, — пробормотала старуха и сердито покосилась на Ай-ю. — Вишь, уставилась, не твое это дело — гляделки пялить. Ты мне мышей лови.
Ай-я с сомнением посмотрела на ковшик. Поднесла к носу, торопливо втянула в себя едва приметный дымок. Нет, не пахнет. И от чана не пахнет — чепуха все это. Однако спорить со старухой не стала — раз пришла, так терпи до конца; не вина старой карги, что для вурди такое колдовство все одно что мертвому припарки. «Зато и без последыша оно. С такого-то колдовства жажды не прибудет», — подумала Ай-я, ступая как можно осторожнее: не пожадничала старуха, до краев черпнула, к чему добро на пол проливать?
Подойдя к лавке, она встала на колени, оглянулась на колдовавшую над чаном Гергамору.
— Правей бери, — проворчала, не глядя на нее, старуха.
Правей так правей.
Ай-я опустила ковш. Поправила сбившееся на бок платье. Только теперь она почувствовала, как жарко натоплена изба, стянула с плеч теплый шерстяной платок. Бросила на лавку. Кончиками пальцев пододвинула ковш к норе. Покачнулась — от жара и духоты немного кружилась голова. «Хоть бы дверь в сенцы приоткрыть», — подумала Ай-я, поглядывая перед собой: а ну как проскочит, гоняй потом по всей избе. Однако мышь (если она была в норе) вылезать не спешила. «Может, и впрямь лучше было б… самой?» — мелькнуло в голове Ай-и, но она тут же отбросила эту мысль. Сила вурди не беспредельна. Вылечить кого — да. Пропажу найти. Вроде как чего проще — про мужа-то у леса вызнать? Но ведь раз на раз не приходится. А расплата одна. Ох, крепко она помнила свой первый страх, когда нежные материнские руки гладили то, что прятало от детских глазенок одеяло, — руку не руку, лапу не лапу — страшное, чужое… Но и родное. Плоть от плоти ее. Ай-и. Да, Вот глупая. Потом ведь переступала. Верила: чего проще, знай держи кроликов под боком — никакая жажда не страшна. Ан нет. Мудра была мать. Не зря дочку страхами потчевала. Тут только начни — затянет, как в омут. И глазом не успеешь моргнуть. Раз, другой, третий, может, кроликом и отделаешься. А уж на четвертый без человечьей — не обойтись.
Сколько у нее по глупости было таких-то разов? Куда вернее, коли страх не за себя. А когда это-то да ради него? «Нет, — решительно подумала Ай-я, — ради него ж и нельзя».
— Самое время. Словить. Мой-то из чана уже не погонит. А твой-то в ковшике уж остыл. Думаешь не о том, вот и промешкала. Гляди, этак мы твоего у леса не выпросим, — услышала она скрипучий голос старухи, — чувствуешь, дух пошел?
Теперь Ай-я чувствовала. Вонь в избе стояла преотвратная. По полу стелился серый дым. Глаза слезились. В горле пересохло. Не жажда, но все же. Похоже. Ай-я встревоженно прислушивалась к своему телу. Не хватало еще, чтобы глупое колдовство разбудило в ней то, что дремало столько лет. Мало того, что не продохнуть, так еще и внутри… Будто режет. Под ложечкой подсасывает, но так, что знаешь — проглоти хоть кусочек, и тут же скрутит, спеленает, бросит на пол; хорошо еще, просто вывернет наизнанку да оставит после себя лишь слабость да боль. Похоже. Но не то. Слишком по-человечески. И боль во всем теле не туманит голову; напротив — все видится ясно, думается легко, и душа как перышко: дунь — и взовьется аж под притолоку, дунь еще — прильнет к окну, высматривая милые сердцу черты, дунь в третий раз — и не будет ей уже никаких преград…
