Да. Так завершает свою охоту голодная стая.
Когда зверь уже завален, а голод еще не утолен.
Все с жадностью набрасываются на огромную тушу, рвут куски пожирнее, отпихивают друг друга, выхватывают добычу из пасти более слабых, рычанием отгоняют опоздавших, жадно лакают горячую кровь… Жрут…
Вот так отгоняли и ее…
Спина женщины на крыльце мелко вздрагивала.
Может быть, от холода. Может быть, от смеха. Может быть, от слез.
Девочка осторожно ступила босой ступней на обледенелое крыльцо.
Как холодно!
Поежилась.
Внизу — черные волчьи тени.
Стая.
Девочка пригляделась.
Другая стая. Вовсе не та, откуда она была изгнана несколько дней назад.
Какая смешная!
Девочка не знала, что такое улыбка, но человеческое тело знало.
Она улыбнулась.
Она никогда еще не видела таких волков.
Неуклюжих, путающихся в нелепой человеческой одежде… Жадно и бестолково снующих вокруг лежащего на земле человека, в котором уже трудно было узнать того охотника, что, как сетью, поймал ее полушубком, того самого, что совсем недавно обнимал стоящую на крыльце женщину, того самого, что был так удивлен, когда…
Девочка облизнулась.
— Ты хочешь? Еще?
Она не поняла сказанного женщиной, но испуганно отступила назад. В сени.
— Ты ведь сыта, правда? — сказала, не оборачиваясь, женщина.
Девочка шмыгнула носом.
— Ну вот. Уже сопли, — усмехнулась стоявшая на крыльце, — или ты плачешь? Плачешь ведь, да?
Нет. Девочка не плакала.
Но женщина и не думала оборачиваться на нее.
— Брысь! — Она ногой спихнула с крыльца невесть зачем забравшегося туда волка. — Куда прешься, дурак! Чего полушубок-то когтями дерешь? Небось как обратно-то обернешься — и не вспомнишь ничего. Знаю я. А полушубок-то того. Зашивать придется… да… Так-то. — Она наконец повернулась к девочке: — Иди в дом. Совсем замерзла уже… Дурочка. — В ее словах звучала ласка. Любовь.
Девочка не спускала с женщины почему-то слезящихся глаз.
— Дурочка, — повторила женщина — ее голос мягко подтолкнул вурденыша в выстуженные сенцы.
В ночное небо взвился чей-то протяжный, тоскливый вой.
Девочка вздрогнула.
Ей вдруг захотелось поддержать эту тягучую песню ночи, но губы были так непослушны… Язык так неуклюж. Голос так слаб.
— Дурочка, ну что ты? Ты испугалась? Этих-то? Да? Они же глупые…
Как многому придется учиться заново…
В новой стае.
В новой судьбе.
6
Он не удивился, когда ноги сами привели его к землянке отца. Лунный свет причудливо разливался по болотцу, скользил по песчаному откосу, резвился меж темных стволов елей. Ночь стремительно катилась к утру, но нанизанная на верхушки деревьев луна висела еще достаточно высоко. Дул сильный ветер. Лес был полон таинственных скрипов и шумов. И не только скрипов, казалось нелюдиму. Не только шумов. Где-то вдалеке ему чудился протяжный, жалобный вой — это была стая. Тень стаи, которая преследовала его всю ночь. Шла по пятам, вынюхивая засыпанный снегом лыжный след. Жадно вбирала ноздрями ледяной ветер, который прежде стаи коснулся бредущего по лесу человека, а теперь спешил разнести по всему свету весть о том, что человек этот смертельно устал. Что человек этот, каким бы сильным и смелым он ни казался, беспомощен и слаб. Что человек этот не знает, куда и зачем идти…
Быть может, где-то там… В этой стае… Была она.
Ай-я.
Он не удивился, что дверь в землянку была распахнута настежь и ветер весело мотал ее из стороны в сторону. Время от времени с силой ударял о деревянный полог — дверь жалобно вскрикивала и вновь распахивалась, впуская внутрь землянки поблескивающую в лунном свете снежную пыль.
— Эй! — тихо и устало крикнул Гвирнус, хотя знал — ему не ответят.
Но, казалось, его услышали.
Вовсе не в землянке.
Вовсе не те, к кому это «эй» было обращено.
Что-то странное творилось в лесу. Будто судорога пробежала по несметным его телам. Будто вздох издали его заснеженные губы. Будто в немой мольбе вытянулись его обескровленные долгой зимой руки. Ветер вдруг стих. И скрип стволов стих. И даже вой преследующей нелюдима стаи уже не звучал в голове охотника. Тяжелая истома повисла над лесом. И невпопад с тишиной покачивались вокруг разлапистые еловые лапы…
Лес облизнулся.
Да. Перед ним был человек.
Гвирнус не заметил. Ни этой гнетущей тишины. Ни того, как вдруг жадно потянулись к нему еловые лапы. Усталость и боль сделали свое дело. Вовсе не сердце было в груди человека — кусок льда.
— Эй! — повторил он громче.
Согнулся в три погибели, ибо только так и можно было войти.
Вошел.
Привычно захлопнул дверь — даже сейчас, когда внутри было так же холодно, как и снаружи, он берег уже несуществующее тепло.
В землянке — кромешная тьма, глаза нелюдима не сразу привыкли к ней. Он шарил взглядом вокруг, он задыхался в этой тьме… Торопливо чиркнул кремнем.
Яркий всполох ударил по глазам.
Мгновение — и снова навалилась темнота, но он успел увидеть: совсем рядом, под носом, под земляным потолком висит масляная плошка, сплошь заляпанная брызгами оленьего жира.
Он снова чиркнул кремнем. Раз, другой, третий. Пока жаркая искра намертво не вцепилась в густо смазанный жиром фитилек.
Светильник разгорался медленно. Треща и разбрасывая вокруг горячие капли.
Они лежали рядом. На лежанке.
Сначала нелюдим увидел ее.
Волчицу.
Женщину.
Зовушку.
Потом — его.
— Эй! — глупо пробормотал нелюдим. Он вовсе не удивился. Оба были мертвы.
Ему казалось, он спит.
Можно проснуться.
Это так легко.
Открыть глаза.
И где-то там, наяву…
— Ай-я, — шептал человек.
— Ай-я! — шепотом откликалось лесное эхо.
— Ай-я, ты здесь? Ты жива?
— Открой глаза, глупый. Посмотри. Вот. Вот я. Пойдем, — говорила она и тянула его за собой.
— Куда?
— Не знаю. Не все ли равно?
— Я еще сплю?
