Ходко идём. Быстрым шагом. Чуть ли не в ногу.
Так что все мои надежды, что пока дойдём, пианино без надобности станет, рухнули. Вскоре и наш первый по жизни изолятор показался, где годки свои младые мы всей компанией мотали. Детский сад называется. Окна тёмные, забор покосившийся, сетка — рабица. Хорошо ещё не додумались собаками охранять.
Забор-то мы перелезли. К дверям подошли.
— Не передумал? — тихо спрашиваю. — У тебя же там, в условном, ещё год висит…
— Полтора, — стонет Миха. — Отпирай.
И по голосу слышно — всё, скрутило парня.
"Ладно, — думаю. — Где наша не пропадала!"
Открыл дверь. Легко. Запор — насмешить может. Имущество спасти — нет.
Зашли. Темно. Шаги наши гулкие, вроде как по всей околице разносятся.
— Тише, — говорю. — Тут же кто-то сторожить добро должен. Не разбуди…
Ага. Как же — "не разбуди"…
Едва до актового зала добрались, да в лунном свете он это пианино узрел, прямо, как кот на мышь стойку сделал. И как спружинит! Только что стоял рядом, вот здесь, я его локоть своим плечом чувствовал. А через секунду он уже там. Стула нет, так он рядом с инструментом на колени бухнулся.
У меня даже в горле пересохло. Понял я, наконец, зачем ему пианино в четыре утра понадобилось…
— Миха! Да ты охренел, — хочу закричать, а из горла только бульканье какое-то. — Ты же так всю округу разбудишь. Мусорские через минуту будут…
А он уже крышку откинул и пальцы приложил…
Ну, братцы, никогда бы не подумал, что слух может доставлять такую приятность. И будто не играет Миха, а о своей жизни рассказывает. Только не об этой, всамделишной, а о какой-то другой. Какая у нас с ним была бы, если б отцы наши в послевоенном детстве не голодали, а в молодости не пили. Если бы дедов наших немец на фронте не пострелял. Если бы прадеды, вместо того, чтобы всем хорошо делать и по песне этой шашками друг друга рубать, себе бы хорошо сделали, жёнам своим, детям…
И такая тоска меня взяла, что рухнул я на пол. Слёзы, — не поверите! — в три ручья. И башкой об пол — раз! И ещё — два! А Миха наяривает, и будто звёзды к нам заглядывать начали. И луна с ними хоровод завертела. А я молиться начал, представляете? Ну, блин, да я и сейчас плачу!
"Господи, — говорю. — И для чего же ты меня таким уродом сделал? Какая Тебе в том радость? Ну, когда дети малые там чёртиков разных мелком на уборных рисуют… так ведь — дети. А Ты? И для этого моего скотства нужно было мир создавать? Для этого Ты целую неделю карловался"?..
И вдруг, бах! Трах! Слышу, как входная дверь хлопнула. И сапоги по коридору: бум-бум-бум… Ну, ясное дело — милиция. Куда же без неё. Ежели ночью. И музыка…
А они свет включают. "Прекратить"! — кричат.
И так противно мне сделалось, что стошнило. Прямо на эти щербатые, мастикой ухоженные доски. Где детки танцуют, песни поют, а о судьбе своей нерадостной да отвратной и не догадываются…
Тут меня кто-то в спину — бах! Одну руку выкрутил, вторую… Наручники кожу щемят, в мясо впиваются. Ну, ясно — герой!.. Только что же это такое? Быть может, человек раз в жизни с Богом накоротке… раз в жизни о себе Самому Главному напомнить хочет!
— Тише, — прошу, — пусть ещё поиграет.
Кого просить надумал… Вижу — двое к Михе бегут. А он играет… На коленях, как ангел… Несправедливым мне это показалось.
— Да остановитесь же люди! — кричу. — Здесь, на ваших глазах — чудо. Человек из своей мерзости вылупляется. Нельзя топтать!
Вижу, не слышат они меня. У них приказ. И власть. И пистолеты с дубинками. Некогда им музыку наших затерянных душ слушать.
И вот тогда-то это и произошло.
Остановил я их. Замерли. Замёрзли.
А наручники, которыми чёрт этот меня оцепил, — будто пластилиновые. Я руки просто разнял и всё. И свободен. Стряхнул "героя" со спины, и к парочке, что к Михе рвалась, подошёл.
Не. Не понял я, чё там с ними. Стоят, отморозки. Как-то я месяца два на мясокомбинате работал. Для смеху мы в холодильнике на ночь неразделанных свиней на ноги ставили. Утреннюю смену пугать…
С этими тоже самое. Только тёплые.
Тут Миха, наконец, от пианино отклеился. И хотя свет в зале, как на новогоднем утреннике, а против того, как он в темноте играл, будто чёрная ночь без его музыки наступила. А входная дверь опять хлопает. Видать кроме этих троих ещё кто-то приехал…
Увёл я нас оттуда. И себя, и Миху. Не знаю как, только очутились мы рядом с гаражом. Считайте — перенеслись!
Мусорские это дело в тот же день и замяли. Наряд очнулся, в себя пришёл. Неловко, видно, им сделалось, что с бомжами справиться не смогли. Вот и убедили друг друга, что всё это им привиделось. Что в здании никого не было. Ложный вызов. А музыка, что охраннику послышалась, — так подростки с магнитофоном мимо проходили. И блевотину мою, видать, сами затёрли. Знал бы, уж не стал бы сдерживаться…
А дорожки наши с тех пор разошлись.
Юлька за Вавана замуж вышла. Смирновой заделалась. Они вдвоём научными делами занимаются. Целый институт себе где-то в Подмосковье отгрохали. "Альтернативное естествознание" называется.
Михаила Ломакина вы знаете. Турне-гастроли, Ломакин с оркестром, Ломакин без оркестра, музыка по мотивам импровизаций Ломакина… Да… Только на его концерты я не хожу. Плачу, блин! Стыдно. Хорошо новые записи он мне регулярно присылает. Раз или два в месяц запираюсь у себя в кабинете, — слушаю. Семейство моё не вмешивается. Они думают, что это я так к своим выступлениям готовлюсь…
Ну, а я, в отличие от Михи, по заграницам стараюсь не шастать. Ну, его… Мне и моего театра, здесь, в Москве хватает. Рисуюсь под иллюзиониста-фокусника. Театр Николая Заноизина! Сегодня и ежедневно! Последнее представление! Спешите сегодня, иначе придётся смотреть завтра! Полёты под куполом! Феррари из воздуха…
Верят!
Тем более, ещё ребят пригласил. Ну, эти-то настоящие! Профи! Я как на их реквизит гляжу — дурно становится. Химия-механика-оптика…
Зато среди них легче затеряться. Правда, в последнее время они сами коситься начинают… Мне-то никаких приспособлений не нужно…
Что? Думаете, можно было и лучше своим талантом распорядиться?
Да Господь с вами! Возьмите себя в руки. Мы же взрослые люди: что вы хотите от слесаря третьего разряда, без всякой надежды дорасти до мастера?
Слёзы Сипахи
…и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные.
Откровение Иоанна, 13:1
Когда газовоз "Рудольф О'Ган" отошёл от места швартовки метров на тридцать и, попирая мутно-голубое небо белоснежными куполами, дал полную нагрузку на винт, Ибрагим Малик коротко рассмеялся.
