Двоих парней я точно знал — они играли со мной в одной команде. Гладколицего звали Хун Шок (1 Акула), а того коренастого, с плоской физиономией, — 2 Рука. Но до чего же трудно пробиться сквозь чужие воспоминания, как…
Так, снова возникает этот вопрос. Что чувствует человек, становясь частью кого-то другого? Это все равно что проснуться в полной темноте в большом незнакомом доме, наполненном мебелью и objets,
[528]
и пытаться найти выход. В глубине души я всегда считал себя настоящим майя, но теперь понимал: я всего лишь невоспитанный, невежественный янки, яппи, янг. Получив новые тело и разум, я увидел мир совершенно иным. Например, я всегда считал Землю (мы говорим: мих к’аб’, нулевая Земля, нулевая скорлупа творения) круглой, точнее — шарообразной. Но теперь я представлял ее не сферической и, конечно, не плоской, а похожей на стопку лепешек. Каждый слой, или щит, находился в другом, как кожурки расплющенной луковицы. К тому же эти оболочки были живыми.
Удушье.
Ну же, дыши. Эта дрянь во рту. Может, губка. Открой. Так. Закрой. Не могу. Опа. Кислотная отрыжка — сплошное мучение. Я втянул ртом воздух, и боль в моем растрескавшемся горле несказанно усилилась. Но я стерпел, чего не сумел бы сделать в шкуре Джеда. Да, тело Чакала довольно выносливо, тут нет вопросов. Но проку от этого никакого, если я не могу двигаться. Жажда. Нет, мне и в самом деле нужно проглотить слюну. Включить язык. Где он? Отрезан? Нет, постой. Онемел. На своем месте. Нормальный язык. Не вешай носа, приятель.
Я отодрал язык от нёба и сжал зубы, правда, не плотно, сделал глотательное движение, но во рту была сплошная сушь, стало только хуже, ой-ой, погоди-ка. Я засунул его язык (мой язык, что-то у меня путаница с местоимениями) в волокнистую массу и покрутил им в поисках жидкости, наконец нащупал немного и принялся облизывать незнакомые бугорки и трещинки во рту, смачивая их густой горьковатой жижей. Ну и где же мой страх? Опаньки. Пропал. Гм. Что-то не так с моими зубами. Они странно изменились. Два верхних центральных резца подпилены, со стороны центра осталось в целости около трети каждого из них, и они торчат невысокими L-образными корешками. Справа и слева от этих шпорообразных пеньков часть зуба отсутствовала. Я даже и не представлял себе, как приятно было проводить языком по моим прежним зубам, не то что по чужим заостренным хреновникам. Нужно быть осторожным, чтобы не порезаться… А это что еще за щербина? Похоже, нет двух коренных. Ах да. Я потерял их в игре Один Тростник на 39 Поле, против нас играл 2 Громила, и я тогда забил четыре и убил…
Нет, не я. Чакал. Игрок в хипбол. Речь о его карьере. Думай.
Ну-ка, открой глаза.
Опа. Не могу.
Сейчас чихну.
La gran puta, подумал я, каким Schande
[529]
обернулся сей эксперимент. И на кой черт мне это сдалось? Ложился бы себе баиньки в двенадцать часов. Мое другое «я» сейчас, должно быть, проводит время в одном спальном мешке с Мареной. Сейчас — в фигуральном смысле, разумеется. Погоди-ка. Я ревную сам к себе? Прекрати дурить. Соберись.
Ладно. Открой глаза.
Ничего не изменилось.
Ну что ж, отлично, на проект затрачено больше шестисот миллионов долларов, а я торчу в корзинке, как заплесневелые груши от «Гарри и Дэвида».
[530]
Сколько я уже здесь? Дни? Жажда мучит. А что с вулканом? Неужели я пропустил извержение? Нет, ni modos. Не мог я провести здесь три дня. К тому же мне говорили, что на таком расстоянии уши закладывает от грохота. И скорее всего, день или два спустя, когда облака пепла поднимутся достаточно высоко, по ночам из любой точки Мезоамерики будет видно сияние.
Может, майя ждут, сбудется ли мое предсказание? Тогда у меня есть шанс. По крайней мере, этот типчик Чакал исчез. Вернее, я больше подспудно не считаю себя Чакалом. А ничего другого и не надо, верно? Твое «я» — тот человек, которым ты себя ощущаешь, а не реальное…
Опа. Зуд в глазах — это более чем реально. Почеши их. Я выгнул…
Трах.
Оба-на.
Я высвободил пальцы одной руки и пошевелил каждым. Суставы тихо потрескивали и пощелкивали, боль еще давала о себе знать, но уже утихала. Приятно. Что же, теперь вытащи вторую руку. Ого. Подожди-ка, а где…
Черт. Ампутирована! Паника.
Я нащупал то, что счел культей моей второй руки. Ничего. Черт. Подожди. Ты чем-то двигаешь, это не та рука и не то направление. Странно.
Кхе. Я реверсировался и стал правшой?
Гм.
В самом деле. Ладно. Я принялся рабочей рукой массировать занемевшую, но та все время выскальзывала. Это было похоже на попытку двигать курсор, когда экран неожиданно переключился из ландшафтного режима в портретный.
Поднеси руки к глазам. О-о. Еще раз. Не получается дойти до места назначения… Ага, теперь понятно. Руки связаны спереди и висят на длинной веревке, прицепленной к потолку короба. Черт. Я попытался приподняться, но и этого не смог. Наверное, грудь примотали к днищу. Ну да, конечно. Проклятье. Пить хочется.
Я втянул еще глоток воздуха. Омерзительный сладковатый запах вызвал воспоминание о псе со свалки. У него были большие неровные пятна на передних лапах. Да. Так воняли слизь или гной, какие-то выделения из открытых язв. Неужели у меня кожное заболевание? Проклятье. Погоди.
Слушай.
Скрип или хруст, о котором я уже, кажется, говорил, сделался громче. Похоже на мяуканье. Кошка? Нет, это стонет человек.
Попытка открыть глаза не удалась. Ребенок? Нет. Ага, понял… Голос стариковский.
Звук наконец вызвал картинку с «жесткого диска» Чакала: несколько — восемь или десять — таких же больших плетеных коробов, висящих на подобии оси перед стеной. У видения были свои специфичные краски: две корзины справа имели ярко-зеленый цвет, а прочие выцвели на солнце и обрели сероватую окраску. Интересно, тот ли это двор, в котором я нахожусь, или похожий? Но так или иначе благодаря Чакалу я знал: в каждой корзине заперт заключенный, шелест — всего лишь дыхание других узников, а мерзкий запах издает их гниющая кожа, медленно опадающая с плоти, стоны же исходят из старой корзины, в которой человек провел годы, и годы, и годы.
Мне, понятно, достался зеленый короб справа. Ты долго проторчишь в этом ящике, Джед. Может быть, целый к’атун, если тебе не повезет, а это двадцать лет, пока снова не придет день смерти. Чтобы ты чувствовал больше боли. Больше моли. Больше воли.
Черт. Вот оно. Это конец. Больше я ничего не увижу. Так здесь и останусь. Навсегда. Навсегда. Навечно. О мой бог, о мой бог, о мой бог.
Неконтролируемая паника — это не сон и не потеря сознания, но потом все равно трудно вспомнить, что с тобой было. Я думаю, что некоторое время бился и, вероятно, кричал, а может, кричал другой заключенный, а потом я снова попытался открыть глаза. Ну, давай же, ты должен увидеть. Сосредоточься.
