Я напрягся и выгнулся. Полный ноль. Оказывается, есть орбитальные мышцы, о которых я понятия не имел. Я напрягал их снова и снова. По-прежнему ничего. И вдруг я понял (либо из-за боли, либо из-за прочности пут, а может, потому, что Чакал наблюдал, как это делают с другими людьми), что мои веки зашиты. О госп…
Стой.
Тут кто-то есть. Совсем близко. Не нужно было трясти эту штуковину. Что это они делают? Смотрят на меня? Пить хочется.
Нет, не проси. Не позволяй…
Опа — меня подбросило. Что-то меня ударило. Ого. Как ярко, даже сквозь веки просвечивает. Извержение? Постой…
(30)
Боковина короба раскрылась, и я перевернулся. Кто-то меня держал. Не голыми руками, а как будто в рукавицах. Я почувствовал, как разрезают веревки, но у меня не было ни малейшей возможности в подробностях понять, что происходит. Эти люди действовали слишком уж профессионально, как полицейские, которые могут тебя обыскать, заковать в наручники и затолкать в камеру в считаные секунды. Корзина извергла меня на солнечный свет, который обжег мою кожу, словно горячим маслом. Вкус у воздуха был необычно сладким. Я лежал ничком на плитках. Свежая кровь потрескивала в моей холодной ноге и теплилась в пролежнях у меня на спине. Высоко в небе прокрякала пара уток. Нет, это явно не извержение, подумал я. Я нащупал указательным пальцем, а если точнее, указательным пальцем правой руки, маленький удлиненный нарост на пыльном камне, словно пытаясь умственно ухватиться за него. Вероятно, мы все так иногда поступаем, когда сбиты с толку. Ты цепляешься за первый попавшийся предмет, словно он может послужить доказательством твоего существования. Во всяком случае, я цепляюсь.
Я не ошибся — день клонился к вечеру, и, не видя солнца, но ощущая, что его лучи падают под углом, Чакал сумел сориентироваться. Я лежал лицом к югу. Но это был не тот юг, каким его знал Джед. Представление о сторонах света изменилось. Как почти любой человек в двадцать первом веке, я полагал, что север наверху, юг внизу, восток справа, запад слева — ведь именно так мы видим мир на карте. Но для Чакала наверху находился юго-восток, а внизу — северо-запад. И весь мир, казалось, наклонился, запрокинулся к западу…
Гортанный, довольно высокий голос полупропел, полупрохрипел, обращаясь ко мне:
Инто’он хо тууло
Та’аник-ееч…
Мы пятеро обращаемся к тебе,
К тому, кто под нами: кто
Высрал тебя,
Кто выносил тебя, гнойник человеческий?
Говоривший стоял от меня на расстоянии в десять длин руки. По его словам я понял, что он солнцескладыватель Орла-Гарпии, что-то типа семейного священника. Да и по голосу тоже… Туманный образ этого человека возник из воспоминаний Чакала. Калека, но не карлик… Я даже знал его объявленное имя, точно знал, его звали… ммм, как его звали?
Дайте ему желтой воды,
Красного масла, красной браги,
Белой воды, защитного масла
И сине-белого пепла…
Начался дождь. Горячий дождь со всех сторон. О бля, это же моча. Я инстинктивно сжался в комок, вытянув все еще онемелую ногу. Ничего, кроме пустоты, в ней я не ощущал, лишь в кончиках пальцев началось покалывание.
Вокруг меня собралось не меньше четырех человек, и каждый испускал из себя чудовищное количество жидкости. Ну их в жопу, подумал я. Проклятье. Водные виды спорта. Ничего личного. Это действует очищающе? Да? Возможно.
Кто-то направил струю мне в лицо. Послышался смешок. Пустяки, показалось. «Ты напрасно испытываешь унижение, — уговаривал я себя. — Они тебя не знают». И все же трудно сохранить хладнокровие, когда… Господи Иисусе, откуда в них столько мочи? Уберите, ребята, ваши орудия, я вас понял. Сволочи, сволочи. Ну подождите, когда я тут стану главным. Я поставлю вас на круглосуточное сортирное дежурство. А это значит, что вы у меня и будете сортиром.
Наконец, в согласии с законами природы, моча у них кончилась. На меня хлынула новая волна — холодная, омерзительная, кусачая дрянь, какая-то смесь кислого б’алче’ (пива из сирени), масла и щелока с жутким лимонным запахом муравьиной кислоты, которая в эти дни (до появления «Дженитор ин а драм»
[531]
), вероятно, готовилась простым толчением муравьев. Ободранные места у меня на спине горели огнем. Джед вопил бы, как свихнувшаяся баньши,
[532]
но Чакал научился никогда не кричать, не пищать, даже не вертеться. Одно из самых ранних его воспоминаний, которое повторялось довольно часто (картинка не раз всплывала в моем мозгу): голый, не умасленный, он лежит в высокой траве, позволяя насекомым прогрызать шахты в его коже, и проверяет, сколько может вытерпеть, не дернувшись. Я сощурился еще сильнее и попытался сжать губы, преодолевая сопротивление кляпа, но очиститель проник мне в ноздри, а когда я стал чихать, обжег мне горло.
— Ку’ти бин ок, — прозвучал еще один голос на языке ишиан, который я понимал. «Переверните его».
Нервы Чакала дрогнули, словно я попробовал что-то такое, что не понравилось его языку. Что-то в этом голосе слышалось униженное и непривлекательное, словно в майяской версии цирковой мыши Тимоти.
[533]
Я решил, что так говорить может тот, кто принадлежит к касте неприкасаемых.
Они перевернули и вытянули меня. Постойте, а где мой камушек? Тут был мой камушек. На меня пролились две новые порции жидкости, а потом на несколько секунд меня, всего мокрого, оставили корчиться на плитках. Кто-то вытащил кляп из моего рта и налил туда прохладной питьевой воды. А-а-а. Неописуемая благодать. Я лакал воду, как пес из разбрызгивателя на газоне. И вдруг понял, что меня чистят, но делают это не руками. На них рукавицы из оленьей кожи. Им нужно защитить себя от моей нечистоты. Потом меня терли, кажется, лопаточками из ракушек. Они проникли во все труднодоступные места, если вы понимаете, о чем я веду речь. Они выскребли остатки жертвенного синего пигмента из-под моих семи ногтей. Отрольфили,
[534]
иначе не скажешь, меня маслом сомнительного свойства. Может, его сделали из морской свинки. Оно пахло ванилью и геранью. Мучители умаслили и расчесали мои волосы или то, что осталось от них, а когда их рукавицы прикоснулись к огрызку моей косички — какая у меня была косичка перед несостоявшимся жертвоприношением! — к горлу у меня подступил очередной инстинктивный приступ стыда-тошноты. Подонки. Наконец меня посыпали каким-то порошком, по-видимому тем «сине-белым пеплом», о котором говорил солнцескладыватель. Я лежал пассивно, как линцский торт,
[535]
посыпаемый сахарной пудрой. И старался делать вид, будто прохожу полный курс укрепляюще-оздоровительных процедур в салоне Жоржетты Клингер на Мэдисон-авеню, 980. Правда, получалось плохо, ибо новый мозг плохо воспринимал такие идеи.
