«Любопытство тебе не свойственно, — усмехнулся я, — как любому провинциальному олуху. Если бы ты сам был поинтереснее, то тебя бы волновало, откуда я взялся».
Не успев закончить тираду, я сообразил, что веду себя глупо. Словно сижу перед техасским шерифом в комнате для допросов и пытаюсь объяснить ему разницу между барокко и рококо. И потом, не стоит так брюзжать. Конечно, меня постигло разочарование: Чакала не особо поразило все то, что я привнес в его жизнь. Я ведь считал, что наша встреча (если можно так выразиться) ошеломит его и он будет обращаться со мной почтительно: «Да, мой повелитель, масса Джед, сэр». Но я не произвел на него абсолютно никакого впечатления. В моей жизни всегда хватало отвращения, ненависти и прочих неприятностей. А Чакал если и питал ко мне какое-то чувство, то одно презрение. Чистое презрение наивысшей пробы. С его точки зрения, если человек не являлся Гарпией или Оцелотом, его не то что кормить — скормить свиньям нельзя было.
Ну и сукин сын. Понимать вовсе не значит простить. Я мог бы его убить. Но какой в том смысл? Этот придурок мечтал, чтобы я вышиб себе мозги.
Он не верил мне, но я понимал почему: двадцать первый век казался фантастикой. Особенно отсюда, с того места, где я вертелся, как уж на сковороде. Даже если бы я и выдумал часть… Опа! Нет, постой. Не спеши. На этом пути ты просто свихнешься.
Теперь рукавицы, смоченные в пальмовом масле, массировали нас, скребли…
«А кантцук че, — кричал Чакал. — У тебя болезнь внутреннего глаза. Иными словами, ты сумасшедший. А кантцук че!!!»
«Конечно, ты расстроился, — ответил я, — ведь не каждый день обнаруживается, что твое представление о Вселенной совершенно не соответствует реальности. И все же…»
«Б’укумил бин ку… Заткнись. Ты никому не нужен. 2 Драгоценному Черепу на тебя наплевать. Он хочет, чтобы я был рядом с ним».
«Нет».
«Да-да, хочет, ты сам знаешь, что это правда».
«Ты ему нужен, чтобы мучить тебя».
«Нет, я ему нужен для выгоды».
«Ну ты и лузер».
«А кантцук че, а кантцук че…»
Оля-ля. Черт. Они накладывали шов — если можно так выразиться — на рану у меня на груди. Ощущение было такое, будто меня прокалывают швейными иглами и протаскивают через отверстия провод толщиной в четверть дюйма. Я вытерпел миллион стежков. Потом нас снова умаслили, перевернули, как запеленатого младенца, повязали нам расшитую набедренную повязку и вставили большие, расширяющиеся с одной стороны серьги в наши растянутые ушные мочки. Заботливо расчесали и уложили наши коротко остриженные волосы. Я догадался, что майя пробовали их нарастить, и казался себе болонкой на собачьей выставке. Нам на запястья нацепили браслеты из каменных чешуек, а к правой ладони привязали декоративную каменную хипбольную ракетку. На голову надели какой-то тяжелый убор, а на талии закрепили церемониальный хипбольный хомут, слишком тяжелый, чтобы его можно было использовать в реальной игре. Потом нас обсыпали пудрой, состав которой Чакал определил по запаху — киноварь и костная зола. И конечно, с душком ванили. Уверен, мы выглядели и пахли весьма аппетитно. Но нас доставили сюда вовсе не для съедения.
Приготовители подняли нас, позволили Чакалу обрести равновесие (он опять занял руководящую должность, хотя теперь не делал никаких глупостей) и вывели через низкую дверь. Мы сделали девять шагов к свету. Нас усадили на жесткую ровную рогожку. Главный приготовитель (который, как я заметил, не пользовался рукавицами) снял липкую повязку (не знаю, из чего ее сделали) с моих глаз и слизнул остававшуюся на веках клейкую массу. Глаза моргнули и открылись.
Мы находились глубоко в лесистой, укрытой прохладной зеленью расщелине, в двадцати футах от бережка узкого ручья. Вертикали пейзажа напоминали ксилографию «Водопад Фудо» Хиросигэ.
[573]
Шумели невидимые струи воды, низвергавшейся по уступам с вершины известкового утеса в доброй сотне футов над нами. Я (или Чакал) удивился, поскольку засушливый сезон едва закончился.
Вокруг нашей рогожки было выжжено пятнадцать квадратных рук травы, и эту площадку, словно искусственный снег, усыпали дикие магнолии. Повсюду стояли корзинки различных размеров, доверху заполненные товарами — коралловыми бусинками, нефритовыми топорищами, — эквивалентом денег, сигарами, свертками некрашеной хлопчатой материи, зернами ванили, какао-бобами. Немалое богатство для такого парня, как Чакал, который был всего лишь облагодетельствованным деревенщиной. В восточной стороне квадрата я увидел пятерых. В центре на церемониальной плетенке из змеиных кож восседал 2 Драгоценный Череп в маске и головном уборе орла-гарпии. На правом запястье он держал привязанного за ногу к толстому деревянному браслету краснохвостого ястреба без капюшона, какие надевают на головы охотничьих соколов Старого Света. Зеленоватые полосы покрывали кожу бакаба, а на шее у него висело большое овальное зеркало наподобие зеркала Клода,
[574]
вышлифованное из единого куска пирита.
Выглядел он здорово.
Справа от него занимали почетные места два представителя хипбольного братства Гарпии: Хун Шок, парень с гладким, удивленным лицом, главный блокер Чакала, защитник, и кровный гораздо старше, эдакая уменьшенная, неряшливая версия Бена Гримма из «Фантастической четверки».
[575]
Чакал, как я сразу понял, очень тепло относился к этому человеку, хотя тот несколько раз чуть не забил его до смерти. В голове у меня щелкнуло, всплыли имя и титул: 3 Кувырок, хранитель хипбольных хомутов Хипбольного дивизиона Гарпии. Тренер по-нашему. Он приходился двоюродным дядюшкой Чакалу и приемным кузеном 2ДЧ и носил прозвище 3 Яйца по той простой причине, что считался первостатейным más macho.
[576]
Наставник Чакала и его первый приемный отец, в свое время он был легендарным блокером, ни разу не потерпевшим поражения. Его сильно покалечили в последней игре восемнадцать боевых сезонов назад. Тогда ему здорово досталось, кроме того, он немало вынес за всю предыдущую карьеру игрока. Его рука превратилась в неподвижный бесполезный коготь, на широком, складчатом, похожем на кочан цветной капусты лице поблескивал один глаз, и во рту оставалось всего два зуба. Но впечатление Кувырок по-прежнему производил мощное: подойди к нему поближе — и он вполне мог здоровой рукой сломать тебе шею и отгрызть голову деснами.
На женской стороне от 2ДЧ, слева от него, расположились местные, ближе всех к бакабу — простоватый тип в высокой синей цилиндрической шляпе, ответственный за сбор податей в этой деревеньке. Он принадлежал к касте круглодомников — к тем, кто жил в круглых домах, а не в квадратных, построенных для элиты. Несмотря на столь низкое социальное положение, он сумел выделиться. Чакал, конечно же, знал его. Мало того, я (Джед), увидев этого типа, погрузился в ностальгическую хандру, потому что он был как две капли воды похож на Диего Холу, одного из cofradios
[577]
в моем родном Т’оцале. Тут мало что изменилось — или изменится — с тех пор, подумал я. Рядом со сборщиком податей сидел на земле (циновка ему не полагалась) мой, то есть Чакала, биологический отец — milpero,
[578]
грубоватый на вид, но удивительно моложавый. У него были гнилые зубы и потертости над бровями от налобной повязки для ношения грузов. Его широкополая соломенная шляпа напоминала пляжную, такие носили в 1960-х. Звали папашу Вак Ч’о, 6 Крыса — типичное имя для крестьянина-круглодомника. Мать Чакала умерла, впрочем, ее смерть не очень его трогала. Хотя женщину так или иначе сюда бы не допустили. Однако не позвали и его братьев. Хм. Чакал смотрел на отца и, возможно, испытывал определенные чувства — любовь, печаль, — но мне ничего, кроме стыда, не передавалось. Вероятно, его эмоции были более специфичными, более… ммм. Ясно. Он волновался, словно перед выходом на сцену.
