Я, правда, не до конца понимал, с чего 2ДЧ решил, что я смогу все это провернуть. Разве что за пределами Иша я буду более свободен в своих действиях и моя чужеродность сыграет мне на пользу. Видимо, 2ДЧ пришел к выводу, что уж если я забрался в такую даль (то есть в 664 год и даже в его голову), то почему бы не дать мне шанса. К тому же он знал, что я лицо в высшей степени заинтересованное. Я не питал честолюбивых замыслов, мечтая лишь доставить порошок в 2012-й, да и жить-то мне тут оставалось всего ничего. Деваться, короче, некуда. Бакаб полновластно распоряжался мною. И потом…
…Что-то мелькнуло?
Я насторожился, как олень, почуявший хищника, и принялся судорожно шарить взглядом вокруг. Но то были всего лишь белки на ветках. Вспорхнул козодой. Мы отошли далеко от деревень, но, думаю, все еще находились в охотничьих угодьях Гарпий. Тропинка сузилась и петляла все сильнее, огибая гигантские стволы, порой у самых корней. Даже острые глаза Чакала почти ничего не видели в свете звезд, но я инстинктивно ступал по следам идущих впереди. Если кто и сел нам на хвост, то он не смог бы определить, сколько нас. Местный траппер, контрабандист или шпион — те, что обычно обретаются в джунглях, — не услышали бы ни звука, если только не напоролись бы прямо на нас. Хоп-хоп. Хоп-хоп. Я через слои оленьей кожи, тростниковой прокладки и каучука моих новых сандалий ощущал, как мнутся под моими ногами стебли травы. Мы миновали три крохотные деревеньки, все принадлежащие Гарпиям. После третьей Хун Шок остановился и вывел меня из колонны. Двое младших кровных из пяти — моего роста и одетых так же, как я, в целях безопасности (моей, разумеется), — сделали то же самое. Хун Шок прошептал, что мои колени еще не зажили после того, как с них соскоблили мозоли. Я сказал, что они уже в порядке. Он дотронулся до правого. Оно кровоточило. Хун Шок дал знак носильщикам. Четверо из них вышли из строя и встали на карачки. Мы вчетвером, включая 1 Акулу, залезли в переносные сиденья, а ногами обхватили носильщиков за талии. Мой кули встал, придерживая меня под бедра, и бросился вперед на мое прежнее место в колонне.
Через восемнадцать миль после начала пути мы свернули на север в сторону от высокогорья в дикий буш, а потом вошли под полог черной листвы. Спереди доносился шелестящий звук, дыхание Желтой Дороги — Двоюродного Дедушки. Она вела на север в соляную пустыню и белый край мира.
(41)
Мы спустились по склону в темную долину. Повеяло свежестью — воздух наполняла энергия отрицательно заряженных ионов. Колонна замедлила ход и сгруппировалась. Я был «драгоценным свертком», то есть подлежал защите, а потому меня окружили пятеро кровных. Вдали я различал силуэты принадлежащих лодочникам хижин на фоне серого пояса воды — реки, которая носила имя Ка’нбе — Желтая Дорога. Позднее ее назовут Рио-Себол. Ширина русла не превышала тридцати рук, урез воды чуть поднимался над обычным зимним уровнем, столь низким, что река казалась несудоходной, однако у берега покачивалось не меньше сорока небольших десятиместных каноэ. За три минуты слуги сняли тюки с саней, завернули их в пропитанную каучуком материю и, подчиняясь указаниям лодочников, погрузили в каноэ. Факелы нигде не горели, но эти расторопные ребята наверняка могли работать и с завязанными глазами.
Наши носильщики сложили сани. Мы разулись. 12 Кайман преподнес сверток большой скале, которая была частью речного уая. Лодочники усадили всех в каноэ — по восемь пассажиров в каждом. Кровные — по четыре воина со слугами — разместились в пяти последних лодках, еще две следовали сзади на некотором расстоянии. Хозяин лодки стоял с длинным шестом на выступающей над носом доске, рулевой сидел на корме. Мне предложили занять место в предпоследнем каноэ это место считалось самым безопасным. Когда я поставил ногу на днище, оно подалось подо мной. Суденышко было изготовлено не из цельного дерева, а сплетено — скорее даже связано — из тростника. Я испытал волнение, как любой путешественник, который делает шаг с твердой земли на палубу корабля и попадает во власть водной стихии с ее особыми физическими законами. Каноэ оттолкнули от берега — и мы поплыли вниз по течению. На небе появились облака, звезды померкли, мы оказались в пугающей ватной темноте. Но лодочники не зажигали носовых факелов и вели флотилию, полагаясь на профессиональное чутье. Лишь время от времени во мраке мерцали фосфоресцирующие гнилушки по берегам или светляки. Между невидимыми стволами деревьев мелькали светящиеся глазки обезьян, кинкажу,
[602]
сов и, как мне думалось, ягуаров. Мы словно шли по туннелю, в котором то раздавалось едва слышное похрустывание (я догадался: миллионы гусениц жевали листву), то хитиновое шуршание прямокрылых, то кваканье лягушек, напоминающее покряхтывание не желающего заводиться старого дизельного трактора, — звук, который в моем (Джеда) детстве имел тот же самый радостный смысл, что и сейчас: скоро будет дождь — и если вдуматься…
Вот оно что. Вот чего не хватало ночной какофонии тогда, в 2012-м, когда я был здесь с Мареной.
Не могли же они все вымереть?
Наверное, могли. Эти полициклические ароматические углеводороды
[603]
— такая жуткая дрянь. Черт.
Но, несмотря на все эти шумы, слух Чакала различал некие тревожные ноты в общей симфонии природы. То ли она звучала слишком громко, то ли тональность не та. Может, все дело в отсутствии сов? Совы очень умные. Они знают, что извержение нарушило климатическое равновесие.
Мои спутники тоже были напряжены. Их позы казались несколько неестественными… и дело тут не только в ответственной миссии. Сейсмическая активность выбивает из колеи все живые существа. Ведь во время землетрясений в недрах ворочаются великаны.
Река расширилась, мы обогнали группу каноэ — у некоторых на носу горели тростниковые факелы — и еще до рассвета влились в торговый караван. Двигались мы быстро. Порой 12 Кайман во второй лодке кричал рыбакам, чтобы они убирали свои ловушки с фарватера. Перед рассветом Желтая Дорога перешла в Серую, которую позднее назвали Рио-Сан-Диего, на слиянии стоял городок, именующийся Местом Непреходящего Рева, его руины впоследствии станут известны как Трес-Ислас. Как и древний Тир, этот город перерос свой полуостров, и новые постройки поднимались прямо из воды. В свете высоких факелов, напоминающих уличные фонари, подметальщики чистили площадь, где не росло ни одного деревца. В их глазах отражался блеск веселого пламени. При дневном свете вода приобретала цвет и текстуру потертого пробкового линолеума, а берега превращались в ряды ярко-зеленых садов сапоте
[604]
и полусплетенных халах йотлелов — зернохранилищ и сушилок. Во вторую тринадцатую дня эта река влилась в более широкую и быструю Айн Бе — Дорогу Крокодилов, будущий Рио-Пасион. Мелькнул город Чакха (Красная Вода), который станет Сейбалем, — невысокий широкий холм, к которому, словно сахарные кубики, прилепились дворцы и склады. Глядя на них, невозможно было сказать, что здесь построено, а что высечено в камне. Вскоре городок исчез, и река, сделав петлю, повернула на юг. Мы услышали впереди бурление воды, и лодочники тут же причалили к мощеному берегу, а носильщики разгрузили каноэ и, вскинув на плечи, потащили по дорожке вдоль реки. Меня подняли и понесли следом. Я успел увидеть многочисленные водопады между хижинами и сваями, пороги, поражающие своими точными геометрическими формами, белые столы отшлифованного водой известняка. Хун Шок сказал, что это жертвенные ступени, построенные Детьми Грязи во время Третьего Солнца. Мы перебрались через пороги второй категории сложности и оказались на Белой Дороге Двоюродного Дедушки-Ревуна — нынешней Рио-Усумасинте.
