У меня остались неприятные воспоминания об этом месте. Я лежал тут в больнице как раз в то время, когда пришли известия о бойне в Т’оцале. Сегодня был праздник в честь святого Ансельмо, и предполагалось, что мы затеряемся в толпе и пройдем через город незамеченными. Как я уже говорил, четырех аровцев заранее прислали сюда пасти нас — проверять, нет ли за нами хвоста, не таращится ли кто на нас.
Внешний вид команды немного меня беспокоил. Правда, Лизуарте напялила большую идиотскую шляпу, что вряд ли вызовет подозрения, а Марена, которая надела дешевые бирюзовые бусы и рюкзачок фирмы «Норт фейс» с наклейкой «Свободный Тибет», выглядела как студентка, примкнувшая к духовному движению. А вот Гргур никуда не годился. Впрочем, он мог сойти за героинового дельца из Турции. Бог знает. По дороге нам попались бродячие собаки, свиньи, потом мы встретили индейцев, которые шли по двое или по четверо. Люди здоровались друг с другом. Чужаки здесь сразу бросались в глаза, но обычно к ним относились дружелюбно. Несколько лиц показались мне знакомыми, и я снял шапку в знак приветствия. Вообще-то напрасно. Бритого наголо меня все равно никто не узнал бы. Разве что моя мать. Черт. Я подумал об Отзынь, но, наверное, у него были свои способы конспирации. Тем более, по его словам, он не приезжал сюда лет пятнадцать. Нам улыбнулся худой старик, обнажив полный рот серебряных протезов. Рекламное лицо центральноамериканской стоматологии. Комары зверствовали. Вокруг нас крутились дети, пытаясь всучить нам ракеты.
— Внимание, будьте осторожны, — раздался голос Аны в наших ушах.
Я почувствовал, как мои попутчики немного напряглись. А потом они напустили на себя вид, будто им все нипочем. Из долины на нас хлынул свет фар — мы отошли в сторону и принялись кивать четырем одетым в синюю форму солдатам в крытом джипе. Они проехали мимо, не обратив на нас внимания. Ну да. Так я и думал. Но не мог не представить, как их головы разлетаются в перекрестьях оптических прицелов. Успокойся. Это новобранцы, их тогда еще не было. Дыши глубже.
«Тонто» — крутилось у меня в голове. Господи Иисусе. Что за фигню я написал тогда? Что сделал Тонто? Вероятно, что-то плохое. Может, я был болен и бредил. Или хотел сказать: «Розабель, поверь: в конечном счете это Тонто сделал». А если я и есть Тонто? Меня так не называли с десятилетнего возраста, впрочем, это было оскорбительное обращение, а не прозвище, не кличка. Наверное, смысл я вкладывал такой: «Дружи с белым человеком, Тонто сделал это»? Опять же tonto по-испански означает «дурак». Что сделал дурак? Что, что, что?
Дорога перешла в главную улицу, тянущуюся с востока на запад. Ее украшали поперечные гирлянды тускловатых красных рождественских лампочек и цветной гофрированной бумаги, но большие фонари на перекрестках не горели, а поскольку обычно здесь такими вещами гордились, то я решил, что объявленное затемнение официально все еще не отменено. Словно Великобритания собиралась бросить всю мощь своих ВВС, какую обрушила на Фолкленды, на страну, жители которой и бумажных-то полотенец позволить себе не могли. Не льстите себе. По обе стороны дороги стояли вплотную друг к другу лавки из шлакобетона. Каждую выкрасили в свой цвет — бирюзовый, персиковый, лимонный или синий, словно яйца малиновки, — и нарисовали от руки на фасадах логотипы «Орандж краш», «Хупинья гасеоса де пинья» и «Сервеза галло».
[452]
В последнем доме сейчас было оборудовано льдохранилище, но прежде здесь находилась oficina del comisariato
[453]
«Юнайтед фрут», что-то вроде склада компании, и мне просто загорелось заглянуть туда. Очень в духе Б. Травена.
[454]
Mate et Pulpo.
[455]
Малая родина — странное место. Трудно представить что-либо более незначительное и убогое, но каждый раз, возвращаясь, обнаруживаешь: оно стало еще плоше и беднее. Ах, это невероятное, сжимающееся прошлое! А ведь мое детство прошло не в этом городишке. Когда я был маленький, приехать сюда означало покинуть дом в жутком захолустье и посетить Манхэттен. Ay yi yi. Больница Пресвятого Сердца находилась всего в двух кварталах к югу. Ее можно разглядеть отсюда. Но я не сводил глаз с двухэтажного здания на другой стороне улицы. На розовой стене под карнизами, которые казались такими знакомыми, виднелось зеленоватое пятно плесени. Я вспомнил, что именно сюда поставили меня солдаты, когда нас выстраивали…
Ах, mierditas.
[456]
Тяжелые воспоминания.
Громилы из «Джи-2» (антитеррористического подразделения гватемальской армии) явились утром, чтобы устроить celebración,
[457]
как они это называли. Они приехали в старом военном американском грузовике и собрали все население, включая меня в моей длинной белой рубашке, заменяющей всю остальную одежду, и других ребятишек из больницы, которые худо-бедно могли ходить. Они выстроили нас по росту (до сих пор не понимаю зачем) и заставили стоять на солнце, пока их старший офицер произносил бессвязную двухчасовую речь о том, что городской т’оцальский совет (а еще и советы двух других городков) обманывали нас, что все они коммунисты на содержании у Кастро. Он сказал, что нам сильно повезло, поскольку у нас свободное предпринимательство, и мы, если не будем лениться, сможем многого добиться, что страна теперь будет другой, не такой, как при Гарсии, что разные правительства всегда держали обещание обходиться с индейцами по справедливости, а тех, кого арестовали, предадут надлежащему суду. Громкоговорители снова и снова играли «Счастливую Гватемалу». Всего шестьдесят восемь раз. После каждых двух-трех раз солдафоны заставляли нас приносить присягу на верность на манер американской, а потом запускали пластинку снова, que tus aras no profane jamás el verdugo,
[458]
и так далее, и так далее, и так далее. После чего речь продолжалась. Наконец нам зачитали список переселяемых. В него входили все жители из моего городка — одного из четырех, сожженных ими на этой неделе за предоставление убежища «кубинцам», а кубинцами они называли любого, кого подозревали в малейшем сочувствии повстанцам. Гимн запустили еще раз, проиграли несколько записанных речей, и все это продолжалось и продолжалось, пока солдатам не наскучил celebración. Они стали затевать драки, а потом бить горожан. Большинство из трех тысяч индейцев и метисов на площади стояли смирно, но не из пассивного сопротивления, а потому что знали: побеги они — их могут застрелить. Сестра Елена (я снова представил ее широкое лицо с поразительной четкостью — и поры кожи, и темный налет волосков на верхней губе) с другими монахинями сумели увести нас, детишек, в больницу. Я помаленьку начал смекать, что произошло, и превратился в маленький дрожащий комок страха. Где мои родители, что с ними случилось?
