За черные брови, за карие очи, за белое тело Оксанино – продался чорту. За то и кара – не вспомнить лица.
Гринь зачем-то потрогал веревку. Э-э-э, сгнила совсем, даром что просмоленная. На такой веревке вешаться – только себя позорить.
И шагнул вперед. Не особенно задумываясь, двинулся по склону вниз; вот ноги по щиколотку провалились в тину. Вот по колено поднялась холодная вода; прими мою грешную душу, Господи! Не отринь. Зрадник я, зраду смертью искупаю…
В пруду плеснуло – будто в ответ.
Далеко, в самом центре отблескивающей глади, черной чашей прогибалась воронка. Водяник, подумал Гринь равнодушно. Ему уже случалось однажды видеть водяного, а рыбача, он всякий раз ублажал хозяина подарками. Все равно, пусть хоть водяник душу заберет…
Харя, поднявшаяся над водой в лунном свете, меньше всего походила на бородатого хозяина глубин. Голая, усеянная мутными бусинками глаз, похожих на бородавки. Опоясанная, будто кушаком, черной растянутой пастью. Безбородая и безобразная харя; страшные рожи, с помощью которых местные жители пытались предупредить Гриня об опасности, не шли с этой харей ни в какое сравнение.
Он успел порадоваться, что чудище так далеко от берега, – когда в прибрежной тине закипело вдруг движение, и вокруг щиколотки обвилась ледяная мускулистая лапа.
Рывок! В бескостной руке чудища остались лохмотья кожи; рывок! Зашуршало в траве, будто ринулось снизу вверх семейство огромных змей. Взлетела в воздух подброшенная лягушка – Гринь на мгновение увидел ее прямо перед своим лицом, мелькнуло в полутьме светлое лягушачье брюхо…
Он опомнился только на околице. Нога горела огнем, и сердце выпрыгивало, словно надеясь выскочить наконец из горла и затрепыхаться в пыли.
Нет, не можно человеку так умирать! В предательстве и скверне, без исповеди, без покаяния, не исполнив материной посмертной просьбы: «Ай, Гринюшка, убереги!..»
Гринь всхлипнул по-детски – и вдруг разинул рот.
Издалека, с полей, с дорог прилетел вместе с ветром обрывок знакомого запаха.
Пахло колыбелью.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
У дядьки лицо плохое. Он дает свою цацку. Цацка плохая.
Я заболел. Подушка плохая. Лошадь плохая. Небо плохое.
Надо мной пленочка. За ней еще одна. Пленочка разноцветная. Она хорошая. Она красивая. За пленочкой хорошо. Там плавают красивые смыслы. Там водичка. Я хочу пить.
Я хочу пописать!
У тетки руки плохие.
Я хочу потрогать пленочку. Она мягкая.
Я хочу спать.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
Теточка-травница хлопотала по хозяйству. Увидев постояльца, заулыбалась. Вот ведь чутье у бабы – сразу догадалась, что сотникова чумаку не любовь, и ей, вдовице, не соперница. И еще, наверное, много о чем догадывалась, только кто их, местных, разберет?
Гринь, сам того не желая, ответил на теточкину улыбку. Да, травница постарше его будет, – но руки у нее золотые. И полынный запах, и расплетенные черные косы без единого седого волоска. Нет, хороша травница по-своему, и ведь добрая, по глазам видно, не то что валковские молодицы… да хоть бы и Оксанина мать!
Дом у нее большой. Ремесло свое налажено – местные со всякой хворью к ней идут. Корова, две свинки, куры. И земля есть – по здешним меркам немного, зато в Гонтовом Яре за такую полоску насмерть дрались бы. Эх, Гонтов Яр, забыть бы!..
Травница как обычно чутко угадала Гриневу тоску. Подошла, положила руки на плечи – не то жена, не то мамка. Спокойная, надежная, травкой пахнет. И груди покачиваются, как тяжелые колокола.
Ну, хлопец, попался ты! Вот уже сердце мотается, как собачий хвост. И жаром обсыпало с головы до пят, и никуда не хочется ехать, ничего не хочется делать – мужик ты или не мужик? В своем доме хозяин, на своей пашне работник, здоровой бабе любящий муж.
Двор усыпан был свежей соломой. Золотой. Колючей. Душистой.
Гринь барахтался будто в меду. В сладком золоте. В мучительных теплых волнах…
Проснулся от собственного стона.
Ночь. Тесная комнатка. Сотникова на своей лежанке, не спит.
– Ты чего, чумак? Приснилось что?
Выпростал руку из-под одеяла. Перекрестился.
Господи, Господи, грехи наши тяжкие!..
* * *
…Разумно ли с места трогаться, когда у одного раненый бок болит, а у другой сухожилие не срослось еще?
Неразумно.
Да Гриню и не хотелось никуда ехать. Спокойная жизнь да крестьянская работа, да благосклонная вдова – чего еще надо?! А главное – ни одна душа в округе никогда не попрекнула бы зрадой. Уважаемый хозяин был бы, по-здешнему говорить выучился… О прошлом – не вспоминать. На пепелище – не возвращаться.
А сотникова между тем маялась, хоть и думала, что никто ее маеты не видит. При Грине-то молодцом держалась, так и хотелось «паном сотником» назвать ее. Но бравая да храбрая девка все одно девкой остается – по ночам всхлипывала, подушкой всхлипы душила, надеялась, верно, что не услышит никто.
А по вечерам – иногда – ветер приносил с околиц знакомый дух. Будто глумился ветер. Колыбелью пах.
В конце концов – не выдержали оба.
И тронулись в путь.
Гринь продал все, что мог. Свитка на нем хорошая была, сапоги почти новые; местные селяне долго дивились, щупали, нюхали, чуть не языком лизали обновки, видимо, у них никто не делал таких вещей. Еще крестик медный, нательный сторговать хотели – да только Гринь не дался.
А деньги у них были под стать селу. Квадратные, темные и тяжелые – неужто серебро?! Гринь долго разглядывал значки и надписи, ничегошеньки не разобрал – зато торговать научился быстро. Даже поймал одного ловкача, когда тот надуть его хотел, за целую свитку заплатил, как за чарку в шинке!
И шинок тут был, вот только вместо горелки наливали какого-то пойла, хмельного, но Гриневой душе противного. Да и глазели на чужака как на диковинку – хуже, чем те хлопцы в Копинцах. Один раз Гринь в шинок заглянул и больше не показывался. Тоска!
Сотниковой раздобыл одежу простую, но добротную. Теточка-травница и тут подсобила – полотна дала на плахту. Панна Ярина долго носом вертела – подавай, мол, шаровары навроде турецких, а то как я на коня сяду?! Да только не досталось им никакого коня, больно дороги в этих краях кони; Гринь купил два колеса от телеги да двуколку соорудил, два деревца срезал на оглобли, старый мешок соломой набил – пожалуйте, панна сотникова, готова карета для вашей мосци!
Сам между оглобель встал, перекрестился; теточка-травница слезу утерла. До околицы провожала, рукой махала – а Гринь шагал себе между оглоблей, шел, не оглядываясь, вперед, туда, где солнце всходит.
