– Ироды, людоеды!
– …А у нас семь душ сиротами в одном только дворе!..
– …Хлопцев наших воронам отдать да волкам!
– …Четыре сына, да муж, да зять, домовинами весь двор…
Никогда не отступал сотник Логин – а тут невольно отступил. Бабы, все как одна, повязаны были черными платками. Словно стая галок.
– …В лесу под Калайденцами…
– Сыночки мои, орелики…
– На погосте места не хватает!
– Подай нам людоеда, подай Юдку! Пошто ты его в подвал спрятал?
И в тот момент, когда все бабы замолчали, чтобы набрать воздуха для нового гвалта, – пробился единственный голос, тонкий, старушечий:
– А может, тот жид тебе, пане сотнику, цехинами позвенел? Или ты не продался, ясный пане?
Тишина. Кто далеко стоял, не слышал – закричали снова, но скоро умолкли, зажав ладонями рты.
Тишина…
Белый-белый стоял на пороге сотник Логин.
Никогда не случалось ему полотнеть, как смерть. Алела лысина от ярости, от горя темнела, – но впервые за всю жизнь отхлынула кровь от лица его и от сердца, оставив пропасть, морок…
Хотел сотник закричать да за шаблю схватиться. Зверем хотел зареветь на безумную бабу – как?! Его, сотника Логина, продажным назвать?!
Продажным?!
Не было сил. Не поднималась рука, не поднимался голос. Потому как правда, продался он, как последняя шкура, только не за цехины. За надежду продался, за посулы, что дочку живой увидит и домой вернет.
А тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев. Отказались бы?
– Я…
Голос Логина сорвался. Не понять, от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала.
– Я клянусь вам, бабоньки… что упыра этого, Юдку, своей рукой в пекло приведу! Я… Писарь Еноха загинул, а он мне был! Лучшие хлопцы погинули… Только кроме Юдки еще и Мацапура имеется, он-то самый кровопивец и есть! Так я в пекло пойду, за чортом Мацапурой. Найду и сам в котел вкину! А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или брехал когда?!
Тишина. Переминаются с ноги на ногу черкасы, побывавшие с Логином за Дунаем, хмурятся тертые сечевики.
– Хлопцы! Вот вы им скажите! Если Логин слово дает – может сбрехать?!
Тишина.
– Не может, – угрюмо сказали из толпы.
– Не может сбрехать, никак не может, – это старый друзяка, Ондрий Шмалько.
– Не может, – Тарас Бульбенко.
– Не может! – Голокопытенко.
– Никак не повинен сбрехать! – это сечевик Небийбаба.
– Хлопцы! – Бледность помалу сходила с лица сотника, уступая место обычной краске ярости. – Хлопцы… Кто со мной в пекло пойдет?!
Облегченный смех.
– Да все пойдем, батьку, чего уж там!
– Отчего же и не сходить в пекло? Можно и сходить!..
Хлопцы переглядывались с явным облегчением; бабы молчали. Даже младень на руках матери притих.
– Ты, сотник, про обещание-то помни, – все тот же тонкий старушечий голосок. – Ежели жида выпустишь…
– Не выпущу. Своей рукой порешу! – истово пообещал сотник.
И размашисто перекрестился.
Рио, странствующий герой
Верно ли, что я сижу сейчас в темноте, вдыхая запах гниющих овощей? Или мое тело давно уже корчится на колу, а все, что я вижу, – видения угасающего сознания?
Темнота способствует яркому воображению. Прикрыв глаза, я в который раз видел, как рвутся постромки, как неповоротливые животные, призванные быть палачами на отвратительнейшей из казней, врезаются в толпу…
Быки ни в чем не виноваты. Их впрягли – они и тянут. И мы с Юдкой, строго говоря, не виноваты. Заклятые мы – какой с нас спрос?
Я пошевелил плечами. Рук по-прежнему нет как нет – отнялись намертво.
Итак, последние минуты своей жизни я уже пережил. И какая бы смерть ни ждала меня в будущем – в последние минуты, я уверен, снова вернусь на площадь, где пахнет морозом и волами, где молчит толпа, где мы с Юдкой тянем жребий… Где сквозь толпу пробирается к сотнику румяный старичок-колдун.
Только теперь, переживая заново свои последние минуты, я вспоминаю еще кое-что. И чем подробнее вспоминаю, тем холоднее кажется стена, тем жестче – соломенная подстилка.
– Пан Юдка…
До сих пор мы не перекинулись и словом. И теперь бывший надворный сотник не отозвался, а окликать его снова – пересохло во рту.
Не только толпа. Не только быки и не только колья, не только невесть откуда взявшийся старикашка – был еще кто-то, ощущение чужого присутствия, взгляд невидимых глаз. И не зловещий, как можно было предположить, и не сочувственный, и не злорадный. Так смотрит, наверное, садовник, подставляя сетку под огромный румяный плод, вызревший на почти бесплодном дереве.
…Два плода! Тяжелых, полнокровных, готовых свалиться одновременно.
Интересно, Юдка – почувствовал?
– Пан Юдка!
Голоса. Топот сапог, опять валится мусор на головы, опять, как в дурном сне, открывается люк:
– Живые, панове?
Что, опять?!
…Был вечер. Или ночь. Точнее время определить не удавалось; где-то заливались собаки, их тут специально держат для звука, для лая, и стоит одной подать голос – все селение взрывается гавом, выдавая чужака, отпугивая злоумышленника.
Ноги слушались плохо. Освобожденные руки оставались парализованными. Один из конвоиров в темноте напомнил мне к'Рамоля – заныло еще и в груди.
В двери пришлось сильно пригнуться. Низкие тут делают проемы, с непривычки можно голову снести. И потолки низкие – тепло, что ли, хранят? Неудивительно, при такой-то погоде!..
– Здоровеньки булы, панове, плакала за вами паля, да видно, подождать ей придется!
В темном углу на цепях висел тусклый зеленоватый светильник. В нашу с надворным сотником сторону обратились три лица: одно маленькое, темное, со всех сторон обернутое золотом – с картины; другое – тяжелое и постаревшее, знакомое лицо бравого сотника Логина. Третье – румяное, простоватое, в улыбчивых морщинках – пасичник Рудый Панько. Больше в комнате никого не было.
– То садитесь, панове, беседа долгая будет, непростая беседа…
Пока я тупо соображал, чего старикашка хочет, пан Юдка ногой отодвинул от стола чурбачок – и неуклюже, боком, уселся.
Похоже, он знал, чего от нас хотят.
