– Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – Сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас…
Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, «Батька!» с панной сотниковой на два голоса кричал…
Уперся взгляд в консула Юдку.
Закаменел.
А как был теплым, так теплым и остался.
– Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая…
– Не моя, – ответил Юдка.
– Ну, Панькова… или этого, героя драного…
– И не ихняя. Вот его цацка.
Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха.
Еще раз – на консула.
– Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?!
Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память.
Разом встало:
Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену.
– Батька! Лети… лети, батька!
Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон.
Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать.
Сокровище, понимаешь…
…Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?!
Сале вгляделась, отметив мимоходом: консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды.
Никакой осы внутри не было.
Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес.
Сгинула.
– Ишь ты, – невпопад буркнул Логин, и повторил еще раз:
– Ишь ты…
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Батька думает, что он огрызок.
* * *
А я ему говорю, что в огрызке – семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок – его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло.
Ты не смейся, батя.
Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься.
Батька, я тебя… Спасу? – спрашивает он.
Не-а. Я тебя люблю.
Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим.
Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать.
Я глотаю.
Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше – смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами.
По-взрослому.
Иногда я боюсь быть взрослым.
В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется, и станет совсем доброй.
Я не буду ее убивать.
Слышишь, тетка?.. Не слышит.
Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше.
А батька едва не заругался.
Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил?
Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно, и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался: что так теперь всегда будет.
Как? – спросил батя.
Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать?
Но батя сказал, чтобы я не боялся.
Это скоро пройдет, сказал он.
Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать.
Батя умный. Я-то об этом и не подумал.
Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти.
Чтобы успеть.
Батя долго смеялся. Потом сказал, что я еще маленький. Что я ничегошеньки не понял. Поэтому он ничего объяснять и не станет. Он просто покажет. И стал показывать. Он был прав: я ничегошеньки не понял. Зато увидел: садик за забором, по забору крейдой написано «ПАРДЕС», и на деревьях растут ба-а-альшущие смыслы. Рыжие, лиловые, смарагдовые и такие… рябенькие.
Я таких еще не ел.
Вкусно.
И расти хочется быстро-быстро!
Батя сказал, что есть надо молча. А он когда-нибудь покажет мне дорогу в садик «ПАРДЕС». Нет, сказал я, когда я вырасту, я в том садике жить буду.
Наверное.
Потом подумал – оказывается, я тоже немножко думать умею! И сказал, что лучше, если он мне все-таки покажет дорогу.
Бате было приятно.
И мне тоже стало приятно.
И сразу же откуда-то явилась маленькая, но очень сладкая смысла.
Я ее повертел в руках и сунул бате прямо в рот. Он сперва проглотил, а потом стал ругаться. Опять уши драть грозился.
Тогда я понял, что все сделал правильно.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
Она проснулась от звука трубы.
Ну конечно! – Сале взглянула на золотистый прямоугольник солнца, что протянулся ковром от окна к ее кровати. Такие ковры стелют к брачному ложу, дабы бывшая невеста, а отныне и навеки молодая жена вышла к людям, ступая по свету. Говорят, хорошая примета.
