Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог:
– Смех нападет такой, что за живот хватаешься… помнишь, а?
– Помню, – эхом отозвался Мыкола.
– От и я помню…
Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчание, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника.
Тишина ведь стояла – похоронам впору.
Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: «Мамо! мамо моя! братика отдайте!..» – и умолкал, захлебнувшись.
Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: «Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!»
Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умница? – а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок? – отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету…
Или есть?
Или иная правда любого вранья лживей случается?
Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз «пышной пани», а через два «ведьмой»? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность – отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают! – и это счастье из небольших.
Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда.
Да что там знала?! – видела!
На то ведь и Проводник…
Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой, – и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка.
Жизнь Малахи обещали? – выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся.
Спасение обещали? – выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке – жди, в водном просторе – жди, в горном лабиринте – дожидайся!
Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!
Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет… с собой князь-отец сына возьмет.
В залог?
* * *
Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.
Вывело? вырвало!
Крик.
Страшный, нелюдской:
– На помощь!.. спасите!
Так в бездну валятся.
Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.
А рубить-то некого.
Все свои.
– На помощь! – еще раз взвыла раненым зверем Ирина Загаржецка.
И на колени пала:
– Скорее!.. ко мне!.. вызволите!..
– Яриночка! голубка моя! та заспокойся!.. – сломя голову кинулся к девушке есаул, на ходу пряча бесполезное оружие.
Рухнул рядом, тесно прижал девичью голову к широкой груди:
– Та тихо, ясонька! тихо! что с тобою?! Сглазили?!
– Ко мне! спасите!
– Тут я, Яринка, туточки… да что за мара?!
– Скорее!
– Гей, ведьма, вылей девке переполох! Или не можешь?
Сале наскоро огляделась: и впрямь, откуда беда? Все как было, так и осталось. Зал, люди… нелюди. Солнце на полу – пятнами. Гарью по сей час со двора тянет, гарью да еще пылью каменной.
Женщина плотно, до боли в веках, зажмурилась. После боя, после схватки с магом Серебряного Венца за черкасские души никаких сил в запасе не оставалось, но она все-таки сунулась наугад в эфир.
Без сил.
На одном опыте.
Сперва подкатила тошнота. Сглотнула раз, другой – помогло, но слабо. Голова кружится, ходит ходуном… и во чреве слизняк, ровно младенчик, шевелится. Ползет, сучит боками, слюдяную дорожку оставляет. Как тогда, на донжоне, меж зубцами…
Тут и пригрезилось невпопад: прутья. Толстые, лоснятся нагло, будто столбы дорожные. Держат, не пускают; синими искрами грозят. И смерть напротив подбоченилась: безликая, безвидая.
За тобой пришла.
– Не надо!.. не дури, послушай… не!..
В две глотки крикнули: Ирина Загаржецка и Сале Кеваль. В две глотки, да на один, чужой, басовитый голос. Только Сале вовремя глаза открыть успела, выдралась из морока, оставляя на прутьях клочья души, – а хромая девушка, видать, там осталась.
С виденьем, с гостьей гибельной сам-на-сам.
Рванулась по-волчьи, всем телом; отбросила господина есаула прочь. Так ребенок в сердцах злую игрушку, что пальчик больно наколола, – с размаху да об стену. Ударился Шмалько о край подоконника виском пораненным, охнул тяжко, на пол сполз.
Встала Ирина Загаржецка.
Забыв хромать, к дверям тело бросила – отцова дочка, одна кровь, одна повадка.
Сейчас хлопнет от души! сыпаться штукатурке!
– Иду! иду я!
«Остановить! да что же это творится?!» – Сале хотела было вскочить, вмешаться, но пересилила глупый порыв. Осталась сидеть. Первая заповедь мастера: не понимаешь, что происходит? не знаешь, что делать?! – не вмешивайся! жди!
Спасибо за науку, князь Сагор!
Дай срок, сочтемся.
Сидела женщина, смотрела: преградил Мыкола Еноха дорогу панне сотниковой, плечом к плечу с последним братом своим, бурсаком-Теодором. Да вдобавок старый есаул исхитрился – прямо с мозаичного пола в ноги ясоньке любимой кинулся. Уцепился клещом, не оторвать.
