— Эй! — окликает меня Кристина. — Как твоя мать?
— В порядке.
— Ты что, собираешься полетать?
Я смотрю на трос под нами, спускающийся до самой улицы.
— Да, — соглашаюсь я. — Трис бы меня одобрила.
Когда я произношу ее имя, то чувствую укол боли. Кристина бросает на меня пытливый взгляд.
— Думаю, ты прав.
Мои воспоминания о Трис немного притупились. Изредка я даже счастлив перебрать в памяти то, что с нами случилось. Иногда я рассказываю о чем-то Кристине, и та всегда внимательно слушает, чего я никогда не ожидал от такой законченной правдолюбки.
Поезд подъезжает к станции, и я выскакиваю на платформу. Шона выбирается из кресла и аккуратно спускается по ступенькам. Мэтью и Зик вдвоем несут ее громоздкое кресло.
— Что слышно о Питере? — спрашиваю я у Мэтью.
После того как Питер выбрался из тумана сыворотки, некоторые из наиболее резких и жестких аспектов его личности вернулись. И я потерял с ним связь. Я не ненавижу его больше, но это не значит, что он мне нравится.
— Он в Милуоки, — отвечает Мэтью, — но я не в курсе, чем он занимается.
— Вкалывает в какой-то конторе, вроде неплохо устроился, — объявляет Кара.
Она прижимает к себе урну, которую забрала у Шоны.
— А я считал, что он присоединится к повстанцам в Округе, — удивляется Зик.
— Он сейчас абсолютно другой, — пожимает плечами Кара.
В Округе продолжают жить те из «ГП», которые полагают, что новая война — это единственный способ добиться желаемых изменений. Я же склоняюсь к мысли, что всего можно достичь и без насилия, — в моей жизни его было предостаточно. Следы его остались не в виде шрамов на коже, но в воспоминаниях, которые внезапно всплывают в моей голове. Кулак моего отца, направленный в мою челюсть. Я, хватающий пистолет, чтобы застрелить Эрика. Тела мертвых альтруистов, валяющиеся на дороге.
Мы шагаем по улице к тросу зип-лайна. Фракции исчезли, но эта часть города до сих пор носит отпечаток пребывания лихачей. Их можно узнать по пирсингу и татуировкам, но не по цветам одежды, которые, впрочем, иногда бывают излишне яркими. Кое-кто рассеянно бродит по тротуарам, но многие — на работе. В Чикаго все занимаются тем делом, которое им подходит.
Наконец, впереди показывается конус Хэнкок-билдинг, пронзающий небо. Его черные балки будто гонятся друг за другом до самой крыши, то пересекаясь, то сплетаясь воедино.
Мы переступаем порог и оказываемся в вестибюле с его блестящими, полированными полами и стенами, покрытыми граффити. Нынешние жильцы дома оставили их как своего рода реликвию. Это место лихачей, потому что именно они полюбили здание за его высоту и еще, как подозреваю я, за его непохожесть. Лихачам понравилось заполнять шумом тихие и пустые этажи.
Зик тычет указательным пальцем в кнопку лифта. Нам нужен 99-й. Пока лифт поднимается, я закрываю глаза. Я почти вижу темную пропасть под ногами, лишь тонкий пол отделяет меня от падения. Лифт вздрагивает, затем его двери открываются.
— Спокойно. Мы делали это тысячу раз, — усмехается Зик.
Я киваю. Сквозь щели в потолке внутрь врывается воздух, и видна яркая синева неба. Я плетусь за остальными к лестнице, не в силах заставить свои одеревеневшие ноги двигаться хоть немного быстрее. Нащупываю ступени и сосредоточиваюсь. Надо мной неловко карабкается Шона.
Однажды, когда Тори набивала мне татуировку на спине, я спросил у нее, не считает ли она, что мы — последние оставшиеся люди на Земле. «Возможно», — буркнула она. Но здесь, на крыше, действительно ощущаешь себя единственным живым существом. Смотрю на здания, расположенные на границе болота, и мое сердце начинает ныть. Как будто этот вид вот-вот расплющит меня.
Зик бежит к блоку зип-лайна и пристегивает к стальному тросу строп. Придерживает его, чтобы он не соскользнул вниз, и зовет Кристину.
— Все к твоим услугам.
Кристина размышляет вслух:
— Как мне съехать?
— Назад, — говорит Мэтью. — Я бы хотел проехаться, глядя вперед, чтобы не намочить штаны. Не хочу, чтобы ты мне подражала.
— Эх, ты.
Потом она забирается в строп — ногами вперед, животом вниз, чтобы видеть удаляющееся здание. Я содрогаюсь и отворачиваюсь. А все они, по очереди спускаются: Кристина, Мэтью и Шона. Их радостные вопли разносятся по ветру, как крики птиц.
— Теперь ты, Четыре, — толкает меня Зик.
Я мотаю головой.
— Давай, — улыбается мне Кара. — Покончим с этим одним махом.
— Нет, — отвечаю я. — Езжай ты. Пожалуйста.
Она глубоко вздыхает и протягивает мне урну. Металл теплый, от многочисленных прикосновений. Кара лезет в строп, и Зик потуже затягивает его на ней. Она скрещивает руки на груди и отправляется в полет: над аллеей Лейк-Шор, над городом.
Сейчас на крыше — только я и Зик.
— Вряд ли я смогу, — бормочу я.
— Конечно, сможешь, — убеждает меня он. — Ведь ты — Четыре, легендарный лихач.
Подхожу ближе к краю крыши. Хотя я стою в паре футах от бездны, мне мерещится, что я потеряю равновесие и упаду.
— Эй, Четыре, — окликает меня Зик, — ты должен исполнить то, что она сама всегда бы хотела. Она бы гордилась тобой.
Ясно. Мне уже не повернуть назад, но я до сих пор помню ее глаза и ее улыбку, когда она поднималась со мной на колесо обозрения.
— Как спускалась она?
— Лицом вперед, — отвечает Зик.
— Отлично, — я передаю ему урну. — Прицепи ее за мной, ладно? Только сначала открой.
Залезаю в строп. Мои руки дрожат. Зик стягивает ремни на спине и ногах, потом закрепляет позади меня урну и открывает ее, чтобы пепел разлетелся в одну секунду. Я смотрю вниз, на аллею Лейк-Шор, сглатываю и отталкиваюсь. В какой-то момент мне хочется все переиграть, но поздно, — я несусь навстречу земле. Я ору так пронзительно, что возникает желание заткнуть себе самому уши. Мой крик живет во мне, наполняет мою грудь, глотку и внутренности.
И когда меня охватывает слепая паника, я догадываюсь, почему она спускалась именно так. Она чувствовала, что летает. Она была свободна.
Пустота подо мной — как раззявленная пасть, которая готова поглотить меня. И вдруг я понимаю, что больше не двигаюсь. Последние пылинки праха плывут по воздуху, как серые снежинки, и исчезают. Я почти достиг почвы и могу легко спрыгнуть. Все остальные уже сцепили руки, готовые поймать меня в сеть своих объятий. Я прижимаюсь лицом к стропу и смеюсь.
Кидаю им пустую урну, отстегиваю замки, удерживающие меня, и камнем падаю вниз. Друзья подхватывают меня. Я удивленно смотрю на Хэнкок-билдинг, и внезапно наступает тишина. Нам неловко. Кристина смахивает с ресниц слезы и произносит:
