Глубилин молился бумажной иконке петербургской Святой в сером сумраке раннего утра, когда убегал на работу, и поздно вечером, когда слипались глаза от усталости. Именно это ему помогло или нет… но через три года он выплатил юристу — все до цента. Апрельским днем они пошли в парк недалеко от его конторы, сложили из отчетности целую флотилию теперь уже безобидных бумажных корабликов, отправили по течению весеннего ручья в нежные бирюзовые дали. Когда последний кораблик отчалил, Глубилин не выдержал, спихнул этого крючкотвора в бурные воды. Нельзя было без смеха наблюдать, как тот барахтается (за эти три года растолстев до безобразия). Пришлось подать руку. Выбравшись, юрист по-собачьи отряхнулся, сказал:
«Дурак ты! Посмотри, на тебе дорогое итальянское пальто, модные фирменные ботинки. Выглядишь подтянутым, в отличной форме. А каким был, когда я тебя увидел? Неадекватный провинциал с параноидальным блеском в глазах, недельной щетиной и алкогольным тремором немытых рук. Да ты на меня молиться должен! Стал бы без меня таким как сейчас?» С этим трудно не согласиться. «Ладно, пошли, ставлю коньяк, чтобы согрелся». Он снял и накинул на плечи «благодетеля» свое итальянское пальто. Пришлось купить самый дорогой, французский «***». За науку.
В эти три года, и в последующие не оставлял надежду узнать хоть что-то о Камилле. Бродя по улицам великого города, меж людей, вглядывался в лица, пытался найти ответ на мучивший вопрос. Ты могла бы быть луком, но кто стрелок? Если каждый не лучше всех, — пел Гребенщиков. — Здесь забыто искусство спускать курок. И ложиться лицом на снег.
Прошло четыре года. Он стоял в пыльной темноте кулис. Устроился в театр на окраине Москвы. Здесь не забыли искусство спускать курок бутафорского пистолета, ложиться загримированным лицом на «снег» из шариков раскрошенного пенопласта. Словно приоткрыв маленькую дверцу в волшебном часовом механизме — стал шестеренкой, цепляющей зубцы, передающей движение на иную систему (находящуюся в высших сферах, где-то под колосниками). А она, в свою очередь, сдвигала целые дольние миры, которые начинали свои бесчисленные превращения.
Он открывал занавес в начале спектакля — и закрывал его в финале.
Иногда с помощью нехитрых приспособлений задымлял сцену или изображал завывание ветра, волнение на море, вспышки молний, потусторонние голоса. В театр взяли с распростертыми объятиями: зарплата мизерная, делать техническую работу просто некому. Тянул лямку заведующим постановочной частью. Вернее, «тянул трос», наматывая его на барабан… Театр был Русским, Государственным, Историко-этнографическим. А значит — бедным, непопулярным, выживающим за счет детских постановок, на которые в организованном порядке свозили воспитанников из ближайших учреждений. Занавес в нем работал на ручной тяге.
В этом было нечто трансцендентальное… Неисповедимостъ и трагическая предопределенность путей судьбы, приведших и поставивших его на это место, чтобы именно он приглашал детей в сказку, открывая перед ними вход в иную реальность. Ведь и герой Сэлинджера видел себя призванным, считал единственным предназначением в жизни — ловить ребятишек «над пропастью во ржи».
Глубилин каждый раз демонстрировал очередной комиссии, что занавес действительно работает вручную. Проверяющие из отдела культуры громко возмущались по поводу «черной дыры» в этом театре (чиновники-мужчины выражались более натуралистично), в которой бесследно исчезают выделяемые из бюджета (в том числе и на электрооборудование для сцены) деньги. И правда, ни один из вновь назначаемых директоров (на его памяти их было три — три брата-чеченца: старший, средний и младший, совсем дурак) не мог донести эти деньги (в огромном мешке, как представлялось). И выбирали-то они те пути, что вели в никуда… Казино, женщины, наркотики. Трубы продолжали течь, от испарений из подвала висела мгла, что никакого «тумана» не надо. Искры от замыканий перегруженной электропроводки сошли бы за световые эффекты. Когда нужно было изобразить лай собаки, то откуда-то (будто проникая сквозь стены) отзывался потусторонний вой… похоже, «собаки Баскервилей». Он леденил душу. Услышав его во время спектакля, актеры впадали в ступор. Считалось, это приносит несчастье. И было отчего так думать. Вой предвещал появление призрака.
Говорили, это была «купчиха» — силуэт женщины с распущенными волосами, в свободно струящихся белых одеждах, окровавленных спереди… Ее отражение проплывало в зеркалах вестибюля, как бы пронизывая их насквозь. В «руках» это «нечто» держало «голову младенца». (Кто хотел, верил, а кто нет, но что-то неприятное в театре или для кого-то из сотрудников, вскоре происходило.) Заунывный собачий вой — и явление «купчихи» были связаны. И неспроста. По слухам, это имело под собой реальную основу.
Здание, где находился театр, построено в начале века как торговый и жилой дом какого-то купца; затем его переоборудовали под Клуб железнодорожников; в начале 90-х передали театру. Бабушки-вахтерши, работавшие еще в Клубе (и перешедшие в театр), рассказывали о трагедии, разыгравшейся в семье купца. Его молодая жена родила ребенка, кормила грудью, а избыток молока сцеживала — и отдавала огромному породистому псу, жившему у них, — в котором этот купец души не чаял. Из-за этого все и произошло… Купчиха отлучилась куда-то, оставила ребенка в комнате (и пес был там же). В собаке проснулся демон! Когда попытались войти, этот зверь с окровавленными клыками, обезумев, бросался на людей, никого не пускал. Заглянули в окно. Он катал по полу голову младенца, сожрав его самого. Людоеда тут же застрелили. Но усмотрели в том дурное знамение. И не ошиблись. Дело было как раз накануне революционных событий. Купчиха тронулась умом. И уж что было потом… Бог весть.
А между тем — театр дышал. Иногда нервно, иногда страстно, а иногда pianissimo, очень тихо. Это зависело от того, сколько принято спиртного коллективом накануне, либо сколько предстоит принять, отмечая чей-нибудь день рождения или иное событие (зачастую чем незначительнее по сути — с тем большим размахом).
Появляясь в театре, Глубилин быстро и эффективно выполнял, что требовалось. Тут же убегал со всех ног, только его и видели! Однако… «быстро и эффективно» — это всего лишь его субъективное мнение. Лучше бы он ничего не делал! А принимал участие в совместных возлияниях, в завоевании сердец молодых (и не очень) актрис, в интригах по поводу кто-против-кого-и-за-что «дружит». Тогда бы у него сложились со всеми замечательные отношения. А так… В лучшем случае, его подозревали в том, что он засланный казачок, направленный отделом культуры, чтобы стучать «наверх».
Нельзя сказать, что выпивка и более тесное общение со служителями Мельпомены вовсе его не интересовали. Но сразу по приходу, так получилось, он был вынесен «за скобки» бурных театральных отношений. Худрук Мизюков предложил подписать фиктивный акт о замене силового кабеля. Деньги на этот «кабель» (его и в помине не было, не говоря о «работах» по его «замене») собирались потратить на юбилей актрисы в театре. Нет! Глубилин отказался. (Еще и этот «бумажный» кабель потянется в прокуратуру?!) И в дальнейшем какая-то неведомая сила отводила от протянутой рюмки, в которой (он подсознательно опасался) вдруг да окажется та темная вода, с помощью которой они вводят в измененную реальность и себя, и доверчивых зрителей. Ему казалось, где-то внизу, в подвале, протекает река забвения. Из нее театральный люд черпает колдовское зелье (никогда здесь не переводящееся).
