Всего лишь индейская девочка лет десяти. Пухлые губы, скуластое лицо, черные спутанные волосы падают на глаза, шаль по-взрослому обернута вокруг плеч. «Три доллара, синьора», – говорит она. Под пальцами – грубая мешковина, шерстяные стежки, толстые нитки. Хочешь спросить, что это, и вдруг понимаешь, что девочка говорит по-испански не лучше тебя. Ошалело суешь ей деньги – оказывается, ты давно уже мусолишь в кармане именно три доллара, собиралась же купить кофе и что-нибудь поесть. Жаль глупышку, затеявшую продавать сувениры в таком безнадежном месте: гринго не часто ездят ночным автобусом через перевал. Что же, значит, штуковина в руке была сделана для тебя. Тянешься погладить растрепанную детскую голову и тут же жалеешь: долгую секунду кажется, что девочка сейчас вцепится в руку зубами. Отшатываешься; девочка молча идет к автобусу, и ты наконец замечаешь на ее груди лоток, набитый пакетиками, и чувствуешь нестерпимо соблазнительный запах – аромат кукурузы и мяса, пережаренного до хруста. Пассажиры радостно гомонят – ни одного знакомого слова, лишь оживленный щебет кечуа. Рот наполняется слюной, но подойти к девочке и купить у нее еды кажется невозможным, и ты лишь стискиваешь купленную вещицу, слыша, как шуршит в мешковине зерно.
В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст, – овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов – белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Глаза малиновыми и черными кругами. Суешь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.
Лошадиные лица стюардесс, кофе в Скиполе, зимняя слякоть в Шереметьево, привычная круговерть, в которую погружаешься неприятно просто. Спустя полгода в поисках идеи для нового рассказа упираешься взглядом в кукол из мешковины, забытых на полке. От них еще пахнет пылью с другой стороны земли, зерно внутри по-прежнему шуршит, как сухая трава на перевале. Вспоминаешь маленькую глупышку, продававшую кукол у ночного автобуса, и решаешь написать о ней. Ты давно уже пишешь только правду, и здесь врать и выдумывать не собираешься. Видишь эту девочку глазами глупого гринго, который ничего не понимает в ее жизни. Он лишь однажды прикоснулся к зябкой ночи, услышал сухой шепот эвкалиптов, заглянул в черные глаза – и отравился разреженным воздухом Анд, пока водитель автобуса пил кофе на перевале. Текст не идет, не получается взять нужный тон, и куклы строго смотрят на тебя малиновыми шерстяными глазами. Приходит с работы муж, ты суешь ему игрушку (он держит ее чуть брезгливо – никогда не любил этих кукол) и просишь говорить о девочках, пока готовишь ужин. Он посмеивается и стряхивает сигаретный пепел в цветочный горшок. Как всегда неожиданно наступает ночь; он так и не сказал ничего, что могло бы навести на мысль. Поцелуй на ночь; ты нехотя возвращаешься к рассказу и вдруг обнаруживаешь, что кукол на столе нет. Ищешь на кухне, потом обшариваешь всю квартиру, но игрушка бесследно исчезла. Махнув рукой, пытаешься вспомнить, как выглядели девочки, и понимаешь, что осталось лишь ощущение зерна под мешковиной. С тщательно задавленным облегчением закрываешь файл: придется отложить на завтра.
Но завтра, и послезавтра, и еще много дней забываешь спросить о куклах: ужин, болтовня, секс, посмотрим кино? В полночь он уходит спать, а ты открываешь файл с рассказом и спохватываешься – но будить ради такой глупости жалко. Откладываешь рассказ и вновь возвращаешься к нему. Стоит набрать хоть слово, и в комнате становится зябко, горло перехватывает от эфирной прохлады, а за окном слышен сухой шорох. Ты понимаешь, что больше всего нужно не увидеть игрушку, а узнать, что за зерно шелестит у нее внутри. По ночам снится, как ты с покрытыми инеем ножницами в руках гонишься за маленькой индейской девочкой. Щелкаешь лезвиями, почти дотянувшись, – но каждый раз в руках оказывается лишь грязноватый лоскуток, белый, оранжевый или синий, а девочка убегает на темнеющий перевал, насмешливо шурша; там слишком высоко, ты задыхаешься. Сон всегда кончается одинаково: посреди темной, влажно блестящей дороги девочка останавливается. Догоняешь ее, заносишь ножницы. Она через плечо говорит с тобой на кечуа – безумно важно понять, что именно. Застываешь, напрягая слух и память. Девочка медленно оборачивается – на груди у нее лоток, и капает слюна с блестящих клыков, торчащих из-под пухлых губ. В ужасе ты бросаешься бежать – и просыпаешься.
Устав от кошмаров, стираешь файл с набросками рассказа. Этой ночью ты не убегаешь от клыков, а тянешься, чтобы погладить девочку по голове, забыв о ножницах в руке. Лезвия распарывают смуглое личико, и из раны с шорохом высыпается кукуруза. Перед тем как упасть, кукла успевает вцепиться клыками в твою руку – но вместо крови видны пережаренные до хруста волокна.
На следующий день плюешь на давнее обещание ничего не выдумывать. Переселяешь индейскую девочку на перевал, обводишь глаза кукол малиновой шерстью и набиваешь их туловища жареной с мясом кукурузой. К вечеру в комнате начинает невыносимо вонять. Источник запаха находишь за кроватью – кусок мешковины, блестящей от жирной гнили. Давя тошноту, прихватываешь его пакетом и отправляешь в мусоропровод, а потом долго сидишь на кухне, ожидая, когда вскипит чайник. Возвращаться в комнату не хочется: на мониторе притаился открытый файл с недописанным, но уже мертвым рассказом. Взгляд рассеянно останавливается на цветочном горшке. Из земли, обсыпанной пеплом, торчит обгорелая спичка, но ты не в силах рассердиться – просто смотришь и праздно размышляешь о том, что жареную кукурузу с мясом готовят на открытом огне.
Когда ты отвлекаешься от спички, оказывается, что автобус стоит на перевале и за влажным окном черно. Пока водитель пьет кофе, ты берешь сумку и выходишь. Горло перехватывает от эвкалиптовой прохлады. Покупаешь у индейской девочки пакетик кукурузы, неторопливо идешь к забегаловке. Откидываешь шерстяную занавеску в оранжево-сине-белую полоску, пропитанную кухонным чадом. Пьешь кофе из картонного стаканчика, а когда автобус, взревев, уезжает, выходишь на обочину и, пройдя немного по дороге, сворачиваешь в сухую траву. В темном небе качаются кисти агавы. Бросив сумку под колючим мясистым листом, ты поднимаешься в гору, слушая, как в легких шелестит разреженный воздух Анд.
Беспозвоночные
…У всех раньше описанных позвоночных животных основой тела является костяной или хрящевой скелет, который служит опорой всем мягким частям тела, но сам всегда скрыт внутри последних. Совершенно иное построение тела видим мы у беспозвоночных, к описанию которых теперь переходим…
Альфред Брем. «Жизнь животных»
Дмитрий Колодан
Тяжесть рыб
Трудно сказать, чем привлек Маршала тот залив. Он выехал из Хобарта, намереваясь за пару дней добраться до Кокл-Крик, а уже оттуда к заливу Прайон – фотографировать китов. Но когда за очередным поворотом показалось море, Маршал, неожиданно для самого себя, остановил машину.
Залив был самым обычным – узкий фьорд, глубоко врезавшийся в берег, каких немало на южном побережье Тасмании. С дороги открывался в меру живописный вид на тягучее серо-зеленое море и крутые скалы. При желании на их вершинах можно было разглядеть изломанные ветрами эвкалипты и южные буки. Над деревьями кружила пара черных буревестников, выглядевших зловеще на фоне серого неба. Пряди утреннего тумана, уже слишком тонкие, чтобы казаться таинственными, тянулись над водой. Легкая морось на ветровом стекле «хонды» делала их почти невидимыми.
