— Обычно это занимает семь — десять дней. Но я хочу предупредить вас, что вы можете посетить только одного заключенного, если, конечно, не являетесь близким родственником нескольких заключенных.
Анника закрыла глаза и нервно провела ладонью по волосам.
— Что? — спросила она.
— Если в тюрьме сидят три ваших брата, то вы можете навестить их всех, но не можете посетить трех разных людей, если для этого нет исключительно веских оснований. Вам придется выбрать одного из них.
— Кажется, вы не слишком приветствуете посещения ваших заключенных корреспондентами СМИ.
— Мы это не приветствуем, — сказал комендант. — Но и не запрещаем. На случай, если вы приедете, хочу сразу предупредить, что фотографировать у нас запрещено.
Анника взвилась на стуле.
— Что? Почему? Это же…
— Глава первая, параграф девятнадцатый акта о тюремном заключении номер 2006:26: «На территории исправительного учреждения не разрешается осуществление аудиозаписи и фотографирование…»
Анника бессильно откинулась на спинку стула.
— Хорошо, — сказала она. — Я могу воспользоваться номером факса с вашего сайта?
— Это будет просто замечательно, — закончил разговор комендант.
Анника отодвинула компьютер, посмотрела на часы и оглядела помещение редакции — мерцающие экраны, склоненные над клавиатурой шеи, пятна кофе на столах.
«Сейчас он заберет детей из школы и сада, и они поедут домой».
У этого лифта были очень красивые старомодные складные двери. Раздвинув их, видишь сверкающий полированной бронзой интерьер кабины, предназначенной для услаждения взора людей высшего класса, населяющих этот дом в Верхнем Эстермальме. Томас прекрасно помнил, как восхитился продуманностью лифта, когда впервые поднимался на нем со своим ключом в кармане в свою квартиру в своем доме…
— Папа, она меня толкнула!
Томас переложил портфель из одной руки в другую и, не удержавшись, вздохнул.
— Слушайте, вы оба, — сказал он, схватив сына за шиворот, чтобы оттащить его от сестры. — Будьте добры, перестаньте драться, мы уже почти дома…
«Да, теперь это мой дом. Правда, он принадлежит ей, но…»
Он потянул на себя наружную створку.
Крик боли эхом отдался в лестничной шахте. Он опустил глаза и увидел искаженное страданием личико Эллен. Дверью лифта он прищемил ей пальчик. Из глаз Эллен катились слезы, щечки покраснели.
Он быстро закрыл дверь, чтобы освободить руку Эллен, и она, свернувшись в клубок, упала на пол, обхватив другой рукой пораненный палец.
— Ой, маленькая, ну что же ты наделала? Не надо совать пальчики, когда папа открывает дверь…
На мраморный пол закапала кровь, и крик Эллен сорвался на фальцет:
— У меня течет кровь, папочка, у меня течет кровь…
Томас почувствовал, что бледнеет. Он не выносил вида крови.
— Ну, ну, дай папе посмотреть, давай я подую, и все пройдет.
Он опустился на колени и потянулся к руке Эллен, но она повернулась к отцу спиной и прижала руку к своему новому зимнему комбинезону.
Черт, теперь он будет весь в крови.
— Маленькая, дай папа посмотрит…
— Ты сделал мне больно!
— Я знаю, малышка, прости меня. Я же не хотел, я просто не видел. Я же не мог видеть, что ты сунула в щель пальчик, прости меня…
Он поднял девочку на руки, стараясь не запачкать кровью пальто. Но Эллен сразу же уткнулась ему в шею, вытирая слезы и сопли о воротник пиджака.
— Мне больно…
— Ну, ну, — ласково заговорил Томас, чувствуя, что с головы до ног покрывается потом.
— Она всегда такая неловкая. — Калле расширенными от страха глазами смотрел на начавшие темнеть пятна крови на полу.
— Все, — сказал он, — живо в лифт!
Одной рукой завел в кабину сына, держа на другой дочь. Потом поднял с пола портфель, закрыл створки — сначала одну, потом вторую, и разрешил Калле нажать кнопку шестого этажа.
Квартира-лофт.
Пентхаус, как называла ее София на своем сайте.
— Мне больно, папочка…
— Сейчас, сейчас, — сказал Томас, с нетерпением глядя на ползущие мимо двери этажи.
Вот мимо проплыли канделябры третьего этажа, вот под ногами осталась площадка четвертого с патрицианскими портретами и двойными дверями.
— Что у нас сегодня к чаю?
Последние дни Калле постоянно хотел есть.
— Знаешь, понятия не имею. София собиралась что-то приготовить.
Лифт, вздрогнув, остановился на последнем этаже.
— Так, теперь береги пальцы, — сказал он слишком, пожалуй, громко и открыл створки.
Он не стал искать ключ в портфеле, а позвонил свободной рукой в дверь, держа на другой Эллен. Девочка плакала, стонала и нянчила палец.
— Шш, шш, — попытался он успокоить дочку, неумело качая ее на руке.
К двери никто не подошел. Эллен постепенно затихла. Из квартиры не доносилось ни звука. Ему стало тяжело держать Эллен. Может быть, Софии нет дома?
Он снова позвонил в дверь.
Дверь открылась, прежде чем Томас успел снять палец с кнопки звонка.
На Софии был фартук, рукава рубашки закатаны до локтей. Она слегка хмурилась.
— Ты забыл ключ? — спросила она, не заметив, что Эллен плачет.
Томас прошел в квартиру мимо Софии, опустился на колени и поставил Эллен на пол.
— Теперь покажи папе, где болит пальчик, — сказал он, разжимая ладошку Эллен.
— У вас что-то случилось?
Он на секунду закрыл глаза и сглотнул, потом отпустил дочкину руку, встал и улыбнулся.
— Дорогая, — сказал он, целуя Софию в щеку, — Эллен прищемила палец в лифте. Мне надо промыть ей ранку и перевязать.
— Это ты прищемил ей палец, — хмуро сказал Калле, глядя на Софию сердитым взглядом.
— Сними одежду, повесь ее и иди мыть руки, — велел ему Томас, стряхивая с плеч пальто.
Пальто надо сдать в химчистку, иначе его не наденешь. То же самое и с пиджаком.
Он посмотрел на Софию, но она не поняла его взгляда, повернулась и пошла на кухню.
«Анника всегда носила вещи в чистку».
Эта мысль вдруг неприятно поразила его. Он даже на мгновение закрыл глаза.
Да, Анника всегда сама носила вещи в химчистку, с тех пор как он ухитрился потерять квитанцию на пуловер, подаренный ему бабушкой Анники.
Томас сложил пальто и пиджак и положил на табурет в прихожей.
