Статью написал Эмиль Оскарссон. Он полностью оценил взрывоопасность сюжета и среди ночи разбудил своими звонками статс-секретаря и пресс-секретаря министра, а также лидера одной из оппозиционных партий. Общее мнение было таково, что надвигается катастрофа и что министру юстиции придется принять экстренные меры, чтобы остановить рост расходов на пенитенциарную систему.
Анника с трудом сглотнула.
«Что я наделала?»
Интересно, подумала она, сообщило ли об этом радио в своих утренних выпусках? Но радио у нее не было, поэтому она никогда об этом не узнает.
«Каковы будут последствия? Для Томаса, для правительства?»
Зазвонил мобильный телефон, и Анника наклонилась к сумке, уронив при этом на пол колбасу.
Звонила Нина:
— Юлия все еще в больнице. Свидания с ней запрещены.
«Дьявольщина!»
— Дай мне две минуты!
Она бросила колбасу и обе газеты в мусорную корзину и побежала в сторону Бергсгатан.
Нина Хофман была в полицейской форме. Похоже, за ночь она ни разу не сомкнула глаз.
— Я совсем не спала, — сухо сообщила она. — В половине пятого мы обнаружили труп в квартире в Хорнстюлле. Пришлось повозиться.
— Газеты уже пронюхали об этом? — пытаясь отдышаться, спросила Анника.
— Это будет уже слишком. Сомневаюсь, что их это заинтересует. Но расследование, конечно, начнется. Что у тебя с пальцем?
Они стояли у входа в главное полицейское управление в Кунгсхольмене. Анника натянула рукав на кисть.
— Порезалась, когда готовила, — сказала она, чувствуя на себе строгий взгляд Нины и рассеянно оглядывая улицу Шееле.
— На пустяковые порезы не накладывают таких повязок, — усомнилась Нина, опытным взглядом полицейского рассматривая повязку.
Анника опустила глаза на тротуар, прилипшие к асфальту листья, свои туфли и тяжелые ботинки Нины.
— Мы доверяем друг другу или нет? — спросила инспектор Хофман, уступив дорогу женщине с коляской.
— Их было двое, — сказала Анника, когда женщина прошла. — Двое мужчин. Они затащили меня в проулок, когда я возвращалась от тебя позавчера, недалеко от дома, где я живу, в Старом городе. Они порезали мне палец и велели сказать, что я порезалась сама. Если же я проболтаюсь, то в следующий раз… они порежут… моих детей…
Она почувствовала, что ей не хватает воздуха.
Нина взяла Аннику за руку и принялась внимательно рассматривать повязку.
— Чем ты ее вымазала?
— Горчицей. Очень крепкой.
— Тебе, кажется, наложили швы?
— Восемь! Они перерезали мне сухожилие. Одного из них я укусила, и меня ударили по голове, чтобы сделать послушнее.
Нина посмотрела на Аннику потемневшими от бессонницы глазами.
— Я уже тебе это говорила. Будь осторожнее. Не стоит путаться с этими людьми. Подумай о детях.
— Ты принесла фотографии?
Нина поколебалась, потом кивнула.
— Пойдем, — сказала Анника. — Кафе на Хантверкаргатан уже открыто.
Они сели за маленький столик у окна.
Анника взяла кофе, Нина не стала заказывать ничего. Она сняла фуражку и прислонилась затылком к стене.
— Это на грани злоупотребления служебным положением, — буднично произнесла она. — Я не должна никаким боком касаться этого дела.
Она порылась в кармане и извлекла конверт. Анника, с сильно бьющимся от волнения сердцем, взяла его, осторожно вскрыла и принялась рассматривать снимки.
— Кто из них Ивонна Нордин?
— Угадай, — надтреснутым голосом ответила Нина.
Анника разложила сделанные Полароидом фотографии из национального реестра полиции на столе и стала их по очереди рассматривать.
— Нет, — сказала она, — я не могу угадать.
Нина перевернула одну фотографию и указала на отпечатанные на обратной стороне фамилию женщины и номер ее удостоверения личности.
Ивонна Нордин оказалась похожей на мышку блондинкой среднего возраста с неприметными чертами серьезного лица. Похоже, что она к тому же страдала чрезмерной полнотой.
Анника принялась внимательно изучать фотографию.
— Как ты думаешь, она получила за это деньги?
Нина фыркнула:
— Это чисто риторический вопрос.
Анника продолжала внимательно смотреть на фотографию.
— Если она совершила убийство на Санкт-Паульсгатан, то наверняка была вовлечена в темные дела Филиппа Андерссона, а это означает, что у нее есть секретные банковские счета на каких-нибудь тропических островах. Вчера вечером я пыталась ее разыскать. Она зарегистрирована в Шерхольмене, но я сомневаюсь, что она фактически там проживает.
— Почему нет? — спросила Нина.
— Если это она застрелила Давида и похитила Александра, то для этого есть веские причины. Думаю, что Александр до сих пор у нее и его никто не должен видеть — во всяком случае, продолжительное время на одном месте. Следовательно, Шерхольмен исключается. В то же время… — она вытащила из сумки блокнот и показала полицейскому инспектору неровные линии на одной из страниц, — она ровно год назад купила домик в лесу, к северо-западу от Эребро. Недалеко от Гарпхюттан, вот здесь!
Было видно, что Нина страшно устала.
— Юлия говорила, что Давиду звонили две женщины — хотя, может быть, она была только одна — и требовали, чтобы он оставил Юлию. Одна из них сделала аборт. Как ты думаешь, это может быть важно?
— Пожалуй, я все-таки возьму кофе, — пробормотала Нина, и Анника, вскочив, метнулась к прилавку.
— Так как ты думаешь, аборт мог сыграть решающую роль? — повторила свой вопрос Анника, поставив перед Ниной чашку кофе.
— Иногда это очень сильно травмирует женщину, — сказала она, дуя на горячий напиток. — Некоторые после этого вообще не могут оправиться.
— Ну, — сказала Анника, усаживаясь на свое место, — не надо слишком уж драматизировать. Аборт — это не обязательно травма. Я сделала аборт, когда Эллен было полгода, и до сих пор счастлива, что решилась тогда.
Нина отпила кофе.
— Значит, ты не видишь в этом проблемы?
Анника засунула блокнот в сумку.
— Сделать аборт было сущим кошмаром. Я целыми днями обзванивала клиники Стокгольма, пытаясь записаться на осмотр, но там, где трубку все-таки брали, мне говорили, что все расписано на недели вперед. В конце концов я сдалась и сделала аборт в Эскильстуна. До сих пор помню, с каким облегчением я вышла из клиники и пошла к машине. Ты мне, кажется, не веришь?
— Не все реагируют на аборт так, как ты. Иногда женщина переживает настоящее горе, чувствует себя предательницей…
