А дома, только открыл дверь – остолбенел. Жаркий туман стоял в их крохотной кухоньке, жаркий туман и праздничный дух, словно Новый год уже наступил, даже свет лампочки-сороковки под потолком казался праздничной иллюминацией. Клава вышла на стук двери в прихожую – разрумянившаяся от жара плиты, улыбающаяся, красивая, на осиной талии – передник в маргаритках, поправляет запястьем упавшую на глаза прядь волос – ладони-то в муке…
Подошла к нему. Поцеловала. Держалась она немного напряженно, даже спросила: «Как на работе?» – хотя обычно таких вопросов не задавала.
– Нормально на работе, Клава! – улыбнулся он. – Даже больше, чем нормально!
Жена расслабилась, заулыбалась.
– Ну и хорошо. Тогда мой руки – и за стол! У меня все почти готово. Так что, давай быстренько…
– У нас что, гости? – недоверчиво спросил Петр Данилович, снимая кожух.
– Гости? – Она уже снова в кухне, у плиты, ее не видно, а там скворчит что-то на сковороде и запах такой, что у голодного Петра Даниловича в желудке заныло. – Нет никаких гостей, с чего ты взял?
– Не знаю, – сказал Петр Данилович. – Показалось.
Он вымыл руки и тихо, едва не крадучись, прошел в кухню, уже догадываясь, что там его ждет какой-то сюрприз. На столе, с краешку, стоял заварочный чайник, заботливо укутанный полотенцем. Рядом лежала золотисто-красная обертка от настоящего, невероятного в этой глуши, но тем не менее совершенно очевидного цейлонского чая. Петр Данилович хотел было спросить, откуда он здесь взялся, но не спросил. Потому что увидел блюдо с оладьями. Оладьи, мать честная!.. В центре обеденного стола гордо высился золотистый горный массив из пышных горячих лепешек, целый Пик Коммунизма (прости, родная партия, за такое сравнение!), целая Джомолунгма, прикрытая сверху белоснежной шапкой салфетки. Петр Данилович онемел. Потом сглотнул слюну и сел за стол…
– Телепатия, – сказал он уже позже, когда от Пика Коммунизма осталось всего ничего. – Лже… Как это? Лженаука? Лжеучение? Как это правильно сказать?
– Антинаучное понятие, – подсказала Клавдия.
– О! Антинаучное. Точно. Я только хотел узнать… – Петр Данилович отправил в рот последнюю оладью, которая, как ни странно, оказалась такой же вкусной, как и первая. – Слушай, как ты догадалась про оладьи? Я шел домой, я ж мечтал просто, я ж грезил наяву… У меня эти оладьи так перед глазами и стояли. Прихожу – бац, а тут их полное блюдо. Как-то антинаучно получается, а?..
Клавдия почему-то смутилась.
– Не знаю. Мне тоже захотелось… В обед в нашем буфете цейлонский чай выкинули по случаю праздника, вот я и представила, как мы будем чай пить вечером… А с чем, думаю, пить-то будем? В доме-то ничего, хоть шаром покати… Вот и решила прийти пораньше, поскрести по сусекам, как говорится… оладушек навести…
– Значит, никакой телепатии нет, – заключил Петр Данилович, пристально глядя в глаза своей молодой красавицы-жены.
– Значит, нет, – сказала Клавдия.
– Диалектика, значит. Материализм, базис и надстройка. Рефлексы, значит.
– Значит.
– А вот я сейчас поставлю научный опыт, – неожиданно предложил Петр Данилович, продолжая сверлить взглядом Клавдию. – Пошлю тебе одну мысль. Те-ле-па-ти-рую, говоря по-ученому. И посмотрю, что получится. А вдруг телепатия все-таки существует, а?.. Представляешь, какая от нее будет польза для народного хозяйства?
Опыт удался. Он послал ей свою мысль, Клавдия эту мысль приняла, и они пошли вместе в спальню, оставив неприбранный стол и недопитый чай. Оставив за скобками ненужные подробности, можно сказать, что у них все получилось в эту ночь, – получилось так, как никогда до этого не получалось. И когда они успокоились и уснули в начале второго ночи, Юра Евсеев, будущий примерный сын и отличник учебы, будущее подспорье для народного хозяйства, да и вообще парень хоть куда, – уже начал свое существование, хотя пока и на клеточном уровне…
…Что касается Клавдии Ивановны, то она запомнила этот день по другой причине, о которой никому не рассказывала, даже мужу. Причина по нынешним временам маленькая, крохотная, а по тогдашним меркам – почти преступление…
Ей нужно было забежать в отдел культуры, забрать какие-то квитанции для ревизоров. Путь неблизкий – через весь городишко, считай, отмахать, да на горочку, да с горочки, а потом еще обратно… Запыхалась женщина. Остановилась в скверике, который венчал собой один из шести холмов, на которых стоял городишко. Остановилась, отдышалась. Рядом, у входа в сквер, – детский сад, плоская кирпичная коробочка с высоким крыльцом, а за ней, дальше, церквушка стоит, та самая, единственная действующая в районе. И если смотреть отсюда, с этой точки, то увенчанный крестом купол оказывается как раз над крышей детского сада, плавно перетекая в широкую вентиляционную трубу… Необычная такая диффузия. А здесь, в сквере, дети играют: розовые щечки, синие, зеленые, серые пальтишки, валенки, косынки под шапками. Кричат, шумят. Те, что постарше, – снежную бабу катают, а младшие – караваи снежные выкладывают, будто в печке пекут.
Клавдия смотрела на них и плакала.
Нет, она не была сентиментальной барышней, и экзальтированной барышней она тоже не была. Она была женой чекиста, верной боевой подругой, последовательной материалисткой, марксисткой и все такое, свою дипломную работу она писала по теме «“Антидюринг” как манифест классовой ненависти»… Но она очень хотела ребенка. Она ждала его пять лет и очень боялась, что не дождется никогда.
«Чекистская жена, – сказала она себе, – возьми-ка себя в руки».
Не получалось взять себя в руки.
Она простояла в скверике еще минут пять, не сводя взгляда со скромного купола и креста, от которого исходило невозможное, но явно ею видимое сияние наподобие полярного.
Даром что библиотекарь, а не историк, Клавдия знала историю города на пять с плюсом, знала, что церквушку эту выстроили в первой четверти девятнадцатого века, знала, что раньше на этом месте стояла деревянная церковь, сгоревшая во время казачьего бунта в 1821-м… А вот как называется церковь, забыла. Святых Бориса и Глеба? Нет. Кажется, женское имя какое-то…
Клавдия стояла, плакала, смотрела на детский сад, на церковь и беззвучно шептала какие-то слова. А потом выкинула такой фортель, который мог вмиг перечеркнуть всю ее судьбу: поставить крест на служебной карьере мужа, на их семейной жизни, на работе библиотекаря, имеющей прямое отношение к идеологии… Она совершила идеологическую диверсию!
Воровато оглянувшись по сторонам и натянув платок вперед, чтобы надежней замаскировать лицо, Клавдия как в прорубь бросилась. Оскальзываясь, обошла по узкой тропинке детский сад и оказалась у входа в храм. Время остановилось, в ушах звенело, она плохо соображала, что делает, но открыла тугую дверь и вошла в гулкое сумрачное помещение. Здесь было довольно прохладно, пахло ладаном и воском, мерцали огоньки свечей, толстая тетка в телогрейке и платке сидела за деревянной стойкой и с любопытством вглядывалась в вошедшую. Стянув ладонью платок где-то в районе носа, она купила свечу, неумело запалила, поставила у алтаря и несколько минут молча стояла, шевеля губами и сложив ладони перед грудью.
