Она долго бренчала на кухне посудой: то ли мыла, то ли складывала ее куда, а потом вошла в комнату и спросила:
— А этот-то змей пошто в церкви к тебе ластился?
— Какой «змей»? — не понял Иван Федорович.
— Да Архипов. Чего он тебе говорил?
— А-а, — протянул Воловцов, — этот-то… Говорил, что это дворник Ефимка Кокошину убил. Поэтому, мол, тот бледный такой и едва стоит, и даже проститься с Кокошиной не подошел…
— А он что, и правда не подошел проститься? — переспросила тетушка.
— А я почем знаю? — в тон ей ответил Иван Федорович.
— Врет, поди, — немного помолчав, заметила Феодора Силантьевна. — У него с Ефимкой давние счеты…
— Да какие такие давние «счеты» могут быть у сорокалетнего мужика с молодым парнем, которому и двадцати годов-то еще нет? — удивился Воловцов словам тетушки.
— Не скажи-и… — протянула Феодора Силантьевна. — Когда прежний дворник, Степан, с катушек слетел, запил, а потом и вовсе запропал, на его место претензию стали иметь двое: Ефимка и этот Аверьян. Архипов уж лет двадцать как дворником служил по разным домам, а Ефимка, как отца потерял, разными работами подрабатывал, то тут, то там, ну, и как-то прижился в нашей слободе. Отца его, Афанасия, я довольно хорошо знала. Его лесами задавило, когда он нашу слободскую церквушку штукатурил. А Аверьяну его прежние хозяева жалованье платить перестали, невесть по какой причине, и он от них уйти хотел. Уж как он Марью-то упрашивал взять его, ан нет, Кокошина Ефимку выбрала, поскольку характер этого Аверьяна и ей был хорошо известен. К тому же она и отца Ефимкиного знала: он со своим родственником каким-то дальним лет пять назад ремонт в ее доме делали, дранку меняли да прогнившие полы перестилали. Верно, работали хорошо и деньгу заоблачную за работу не затребовали. И вот когда Кокошина Ефимку выбрала, Аверьян озлился. Многие тогда слышали, как он Ефимку хаял и обещал ему устроить «сладкую жизнь». Со свету обещался сжить. Вот, выполняет, видно, он свое обещание…
— Ясно, — понял все относительно Аверьяна и сказанных им слов Воловцов. Личная неприязнь — вот что не давало покоя Архипову и заставляло клепать и кляузничать на людей. Видать, не только бабы бывают ядовитыми…
Вечер закончился как-то незаметно.
Вообще, осенние вечера коротки: вот только что был день, потом небо потемнело, прошло совсем чуть времени, а за окном уже ночь.
А что делают порядочные люди ночью?
Правильно… Спят.
Глава 8
Как становятся «титанами», или Триумф околоточного надзирателя Петухова
Гимназисты бывают разные…
Есть такие гимназисты, которые спят и видят себя вступившими после окончания гимназии в должность и получившими первый классный чин. Ибо за первым классным чином последует второй, а за вторым — третий. А чины, милостивые государи, это не только запись в формулярном списке — наиважнейшем документе, характеризующем личность его владельца, но уважение и почет. И, разумеется, повышение в должности и жалованье. Двадцать лет — и можно по выслуге уйти с орденком Святого Станислава в петличке и с полным пенсионом в отставку в чине титулярного, а то и надворного советника и начать хлопотать о присвоении наследственного дворянского титула. После чего жить в свое удовольствие или затеять свое дело в виде бумагопрядильной фабрики, свечного или мыловаренного заводика или выставочного художественного салона на одном из оживленных городских перекрестков…
Имеются такие гимназисты, что ждут не дождутся окончания гимназического курса с тем, чтобы поступить в университет для продолжения учебы и получения знаний. Зачем? Дабы затем кардинально перевернуть имеющиеся представления об окружающем мире, как это, к примеру, сделал английский ученый-натуралист Чарльз Дарвин, или продвинуть мировой прогресс семимильными шагами, беря пример с маркиза Гульельмо Маркони и Карла Бенца.
А есть и такие, с позволения сказать, гимназисты, которые учатся через пень-колоду, Закона Божьего не ведают, по-латыни не знают, путают императрицу Анну Иоанновну с императрицей Елизаветой Петровной и ни в зуб ногой по физике и географии. Такие остаются на второй год едва ли не в каждом классе и вместо восьми лет пребывают в гимназии лет десять, а то и все двенадцать. Не единожды поднимается вопрос об их отчислении, но приходит к директору гимназии или инспектору мать такого оболтуса и умоляет оставить нерадивое чадо в гимназии — пусть и не в первый раз — на второй год. А если гимназическое начальство артачится — маман оболтуса начинает лить слезы, падает в обморок и пьет полустаканами сердечные капли, держась за грудь и хлюпая покрасневшим носом. И добивается-таки своего: ее сыночка, который уже не первый год бреется и носит франтоватые усика а-ля Наполеон Третий, оставляют в гимназии «доучиваться».
Или заходит в кабинет директора гимназии чиновник важного присутственного места в городе и приказным тоном говорит, что если его сына отчислят из гимназии, то пусть-де директор и инспектор ожидают вскорости разного рода неприятностей и финансовых проверок, поскольку попечитель учебного округа его лучший друг и университетский товарищ. Против сильных мира сего не попрешь, да и стоит ли пробовать? И остается сынок важного чиновника в гимназии пугать своим взрослым видом младших гимназистов. Эти великовозрастные школяры не торопятся окончить поскорее гимназию и начать службу, поскольку служить не хотят и ответственности никакой не приемлют всей душой. Их снедают совсем иные интересы, которые могут приносить только удовольствие. Они не горят желанием перевернуть мир, сделать научное открытие или написать бестселлер всех времен и народов, нечто вроде «Войны и мира». Они горят желанием перевернуть стол в трактире или питейном доме, если им что-то не понравилось, набить морду половому, перепутавшему их заказ, и провести ночь в доме свиданий с прелестной молоденькой девицей, готовой исполнять любые желания и прихоти…
Рано или поздно такие «гимназисты» попадают в поле зрения полиции. И когда на них накапливается достаточно материала, чтобы засадить в кутузку, их вызывает околоточный полицейский надзиратель и, объяснив ситуацию, ставит перед выбором: либо следственная тюрьма и арестантское отделение, либо помощь полиции.
— Стучать? Да ни за что, — говорит такой гимназист, изображая возмущение и негодование. Но полицейский, что сидит против него на стуле, хорошо знает, что демонстрируемые ему негодование и возмущение — напускные. И что в голове молодого, но уже испорченного человека идет суетная работа мысли, которая ищет наиболее приемлемый выход из ситуации.
Ни матушка, со слезами и внезапными обмороками, ни батюшка, занимающий в одном из присутственных мест начальственное положение, здесь уже не помогут. Ибо если за плечами директора гимназии и ее инспектора — гимназический Устав, то за плечами околоточного надзирателя — имперский Закон. А эти вещи, несмотря на кажущуюся одинаковой категоричность написанных в них слов — в сущности, совершенно разного порядка. И стоит лишь немного надавить — а полицейские это делать умеют — или нагнать ужаса, совсем немного, для проформы или куражу, и испорченный молодой человек уже подписывает бумагу о сотрудничестве и получает служебный псевдоним. Теперь на некоторые его «шалости», связанные с переворачиванием обеденных столов, дебошами в местах общественного посещения, драки и прочее мелкое хулиганство полицией будут закрываться глаза. Но… лишь в обмен на информацию, полезную служителям порядка и благочиния. Откажись такой гимназист от дальнейшего сотрудничества, он немедленно получит по полной и заслуженной им программе. Простите, господа: по самой что ни на есть полной программе…
