Глава 1
Знакомство в «Козероге»
20 октября 2002 года, Москва
Темнело рано и быстро. И так же быстро холодало. Брр. Пряничная, сдобная Москва, какой она казалась при солнечном свете, когда сидишь в пельменной с пацанами: по бутылке белой на рыло, горы пельменей, да каждый что-то умное базарит, задушевное, – в этот сумеречный час она наливалась камнем и свинцом, отодвигалась как бы… Чужела.
«„Чужела“ или „чуждела“? Как правильно? – подумал Попугай. – Или „чужала“?..»
В голове у него, как всегда, был бардак. И ему было холодно.
– Так чего? Может, печку? Холодно, а? – отрывисто каркнул он.
– Нельзя. Сядь, не горлань, – сказали ему.
Это Клин, он из-под Саратова. В бригаде с позапрошлого года, неоднократно ходил на «стрелки» и потому сейчас за старшего. А Барбос – из Гродно. Он тоже с позапрошлого, но в «стрелках» не участвовал, он такая же сявка, как и Попугай. Они втроем сидят в «жигуленке», припаркованном в узком, как пенал, темном дворе. Ждут. Салон давно остыл. Попугай смотрит, как опускаются на город сумерки, и слушает гиен, которые скулят и тявкают в зоопарке. Зоопарк здесь совсем неподалеку. А гиенам, видно, тоже холодно, они ведь в Африке должны жить. В Африке жара. А в Москве гиенам холодно. Клин с Барбосом играют в «очко» на заднем сиденье, а Попугай сидит и нервно зевает, и ему постоянно хочется ссать.
Ему холодно, потому что Попугай, как и эти гиены, родился далеко отсюда. В жарком и пыльном городе на берегу Каспийского моря.
– Я бы глынул чего-нибудь, – сказал Попугай просто так.
– Никаких «глынул», – проворчал Клин, открывая свои карты. Барбос опять проиграл. – Если каждый начнет бухать на рабочем месте… Тут такая хуеплеть заварится…
Он еще два или три раза повторил «такая хуеплеть», потому что у них начался новый кон и Клин воткнулся в карты, постепенно забывая, о чем шел разговор.
– Пойду пройдусь. А? – сказал Попугай. – Ноги затекли.
– Сиди, дурак, – сказал Барбос.
– А чего? Отлить надо.
Клин глянул на Барбоса, потом на Попугая. Клин не любил, когда младшие по званию командовали в его присутствии.
– Далеко не ходи, – сказал Клин.
– Ладно, – сказал Попугай.
Он вышел из машины и пошел по подъездной дороге вдоль дома. Он почему-то вспомнил Суржика: тот тоже любил навести шороху, строил из себя крутого, хотя сам был сявкой и навсегда сявкой останется. Но Суржик делал это не со зла, просто прикалывался. После той заварухи с кассетой он умудрился целый месяц продержаться в Москве, пока не попался во время облавы в Лужниках. Ему отбили почку и отправили на родину, куда-то в Херсон, кажись. Босый с Пивняком сейчас в Николаеве, там у Пивняка родня. А Демид повесился. Это Демид привел его, Попугая, в эту бригаду. Помог с поезда бежать, они вместе бежали. А потом повесился после «стрелки» в Тушино. Про тушинскую «стрелку» в газетах даже писали, два трупа было. А потом еще Демид повесился. Или его повесили. Неясно. Теперь Попугаю даже поговорить не с кем.
Если вот так идти и идти, дальше по этой дорожке, пересечь двор и повернуть направо – там будет кафе. Кафе называется «Козерог». Там тепло, накурено и громко играет музыка. Попугай никогда не был в «Козероге», но во всех заведениях, которые он успел посетить в Москве, было накурено, и громко, кайфово, играла музыка.
Он хотел в этот «Козерог».
Но туда нельзя. И далеко уходить нельзя. Они ждут звонка, Клину должны позвонить на мобильный. Если все в порядке, ему позвонят, и тогда надо будет встретить одного человека, который выйдет из «Козерога». Этот человек будет сыт и пьян, а в карманах деньги и, главное, золотой песок. Старатель откуда-то с Севера. Приехал сбыть золотишко, а кто-то дал на него наводку. Жалко мужика.
Темнота сгущается, на серых глыбах многоэтажек проступают веселые желтые квадраты. В квадратах мелькают лица, сдвигаются-задвигаются шторы, открываются-закрываются двери холодильников, идет чья-то жизнь. Попугай оглянулся по сторонам, зашел за дерево и помочился. Он часто мочится – это от холода и нервов. А Клину с Барбосом хоть бы хны – сидят, режутся себе в удовольствие. Но они в бригаде с позапрошлого года, а Попугай тут без году неделя. Он вообще в другой бригаде работал, в строительной бригаде, и кличка у него была – Говорящий Попугай. Говорящий!.. Да уж. Это здесь он стал просто Попугаем. Потому что говорить и в самом деле стало не с кем.
Попугай вспомнил: жаркий июльский полдень, гостиница «Интурист», туман из цементной пыли на коридорах, где ведутся работы по демонтажу. Пыль в волосах, на зубах, пыль оседает на потном теле и стекает грязными ручейками в трусы. Хочется встать под холодный душ и не выходить до позднего вечера, пока солнце не утихомирится. Красота! Да, сейчас Попугай дорого бы дал, чтобы еще раз прожить тот горячий июльский денек. Во-первых, согрелся бы. Во-вторых, отобрал бы у Толика-бригадира ту поганую кассету и разломал бы на мелкие кусочки. Об его голову и разломал бы…
Тогда ничего не было бы – ни разборок в ФСБ: что за кассета, откуда, а может, это вы сами, ребята, ее подкинули? Разговор он вроде шутейный, только потом каждого не шутейно проверять начали: кто, откуда, где миграционная карта…
Не было бы последовавших за этим дурацких объяснений в службе миграции и трех суток в камере с туркменами и молдаванами, не было бы переполненного вагона «МоскваДушанбе», где по два мента на каждый вход-выход, и один дежурит у уборной…
Может, не надо было бежать оттуда?
В его родном городе сейчас еще тепло, почти как летом, рыбный сезон, мужики ночей не спят, «крючьями» устье перегораживают, добывают осетра… Кто его знает, может, и не надо было. Это его Демид подбил. Подбил, а потом повесился. Или повесили свои же. Вот Клин – этот мог повесить, он способный. А Попугай – нет. Не смог бы. В нем метр девяносто росту, у него длинные сильные руки и длинный нос, смятый в давней-предавней драке на пристани, из-за которого он и в самом деле похож на какую-то экзотическую птицу. Но вот только мозгов у него совсем немного. Может, и в самом деле, не надо было сбегать? Каждый зверь живет там, где родился. И живет, и умирает. А здесь, в Москве, Попугаю холодно и неуютно.
Послышался тихий свист.
Попугай обернулся: в «жигуленке» затлел голубой огонек мобильника. Он затрусил к машине.
– Чего?
– Я ж сказал тебе: далеко не ходи.
Клин говорил через открытое окно автомобиля. Он жевал зубочистку, а это значило, что Клин нервничает. Попугай внимательно следил за острым кончиком зубочистки, прыгающей из одного угла рта в другой.
– Ну.
– Ну, ну. Сядь вон там, на скамейке. Сиди и жди… Что делать – знаешь?
