— Мастер Доррин, прошу прощения, но какое отношение могут столь премудрые суждения иметь к тому, переспит ли со мной эта девица или нет? — Пергун пытается иронизировать, однако Доррин, по обыкновению, этого не замечает и отвечает прямо:
— Никакого. Но спать она с тобой не будет.
— А ты почем знаешь? Магия подсказала? — пьяно хихикает Пергун.
Доррин кивает, прислушиваясь к следующей песне и дивясь мелодичности голоса, способного брать такие поистине серебристые ноты.
Cuerra la dierre
Ne guerra dune lamonte
Rresente da lierra
Querra fasse la fronte...
— Что это за язык?
— Вроде как бристанский. Точно не скажу, а любой из языков Храма я бы узнал, — говорит Доррин. Он пьет сок — это дешевле.
— Так ты уверен, что она не захочет со мной спать? — спрашивает Пергун, вливая в себя темное пиво и поднимая кружку.
— А ты уверен, что тебе не хватит? — насмешливо спрашивает трактирная служанка. Ох, много повидала она пьяных на своем еще недолгом веку!
— Еще чего! — подмастерье лихо бросает на стол два медяка.
— Ну смотри, дело твое, — предостерегает многоопытная служанка.
— А чье же еще? Небось не маленький. Я, если хочешь знать... — он не договаривает, поскольку девушка уже упорхнула на кухню.
— Видал красотку? Нет чтобы потолковать с посетителем по душам, так она даже монеты не взяла.
— Заткнись, Пергун. Дай послушать песню.
Долго рыскали по склонам сонмы стражей грозной тучей,
Валуны они сметали, прорежали лес дремучий,
Но труды пропали втуне, не нашли в горах могучих
Юношу с душою рьяной и на лыжах ветроносных...
— О чем это она?
— Это песня про Креслина.
— А кто он такой, этот Креслин?
На стол со стуком, так, что расплескивается пена, ставится очередная кружка. Пергун обмакивает палец в пролившуюся жидкость и облизывает его.
— Пивко не должно пропадать зря.
— Гони денежки, парень.
Пергун вручает служанке медяки. Она выразительно смотрит на Доррина, и тот понимает, что сегодня его товарищу больше не нальют.
— Пергун, допьешь и пойдем, — говорит Доррин.
— Куда? Домой, в холодную койку? Спать одному? Никто меня не любит... — пьяно бормочет подмастерье лесопильщика.
— Пошли, — повторяет Доррин, допивая сок и снимая куртку со спинки стула.
— Я это... не допил...
— Пошли, пошли.
— А... ладно... потопали.
Подняв черный посох, Доррин встает. Служанка, завидев посох, непроизвольно отступает на шаг. Пергун натягивает куртку из потертой овчины и, пытаясь выпрямиться, толкает стол. Поддерживая приятеля, Доррин ведет его к выходу.
— Пр... рекрасное пиво... — бормочет Пергун. Его шатает. Он пытается удержаться за дверной косяк, но не дотягивается и не падает лишь благодаря поддержке Доррина.
— Держись ты... — встряхнув приятеля, Доррин направляет его в дверной проем. — Где твоя лошадь?
— Лошадь... ха-ха... У бедных людей нет лошадей... на своих двоих т... топаем...
Один из двух фонарей перед заведением Кирила погас на ветру, заметающем улицу мокрым снегом. Глядя в сторону темной конюшни, Доррин непроизвольно перехватывает поплотнее посох. Его сапоги плюхают по подтаявшей снежной кашице.
— ...нет ни лошадки... ни деньжат... ни нарядов... ни девчат... — напевает Пергун, так отчаянно фальшивя, что уши Доррина словно закладывает свинцом. Юноша прикидывает, что на небольшое расстояние Меривен снесет и двоих.
— ...ни тебе кобылы... ни красотки милой... — не унимается Пергун.
Добравшись до конюшни, Доррин улавливает присутствие постороннего человека раньше, чем его глаза приноравливаются к полной темноте, и он непроизвольно хватается за посох обеими руками.
В сумраке ржет Меривен. Незнакомец держит ее за повод. В другой его руке меч.
— Вы, ребята, шли бы лучше своей дорогой, — говорит незнакомец. — Наклюкались, так ступайте спать.
— ...ни лошадки... ни деньжат... — язык Пергуна заплетается. — А... ты... такой... кто? — подмастерье заливается пьяным смехом.
Доррин делает шаг вперед. Внутри у него все холодеет, но отдавать Меривен этому наглому чужаку юноша не собирается.
Кобыла снова ржет, и грабитель накидывает поводья на крюк, на котором висят веревки и деревянная лохань.
— Жаль, парень... — клинок нацеливается Доррину в грудь. Руки Доррина реагируют сами по себе: отбив тяжелый клинок посох вращается, и другой его конец бьет нападавшего в диафрагму. Меч звякает о ведро и падает на солому. Разбойник, захрипев, отступает на полшага и оседает на грязный пол. Глаза его делаются пустыми.
Шатаясь, Доррин бредет к выходу. В его голове вспыхивает белое пламя.
— Дерьмо... не смешно, Доррин... — бормочет Пергун.
Опираясь на посох, Доррин щурится и трясет головой, стараясь избавиться от слепящего света. В конце концов зрение его проясняется, хотя пульсирующая боль — такая, словно Яррл молотит его по макушке молотом, — не отпускает. Отдышавшись, он ковыляет к трактиру, отставляя на выпадающем снегу новую цепочку следов.
— Что стряслось, целитель? — спрашивает грузный трактирщик, протирающий тряпкой стойку.
— Там, в конюшне... грабитель. Мертвый.
Кирил извлекает из-под стойки топор.
— Всего один?
— Он мертв.
— Надеюсь, но осторожность не помешает. Форра!
Из задней комнаты высовывается молодой парень, почти такой же грузный, как Кирил.
С фонарем в одной руке и дубинкой в другой Форра первым входит в конюшню, где обнаруживаются два распростертых человеческих тела. Одно лежит ничком, другое навзничь.
— Чего ты так долго... — сонно бормочет Пергун, поднимая голову... — Домой пора.
Ткнув тело бородатого разбойника дубиной, Форра переворачивает тело, и на его лице появляется изумленное выражение.
— Ну и ну! У него грудь пробита!
— Там его меч, — говорит Доррин, указывая посохом.
— Так это ты его уложил, паренек? — спрашивает Кирил, рассматривая лицо мертвеца в свете факела.
— Я не хотел, но он угрожал убить нас и забрать мою лошадь. Она там, в стойле.
— Ты тот самый молодой целитель, который работает подмастерьем у Яррла?
Доррин кивает.
— Где ж ты этому научился? — спрашивает Кирил, указывая на мертвеца.
— В школе... нас учили... посохом... Я не могу пользоваться клинком... — ноги Доррина подгибаются, и он сползает по стенке стойла.
