– Хорошо, даю время до завтра. Все свободны.
Но уже через полчаса на прием к генералу попросился начальник отдела по работе с иностранцами подполковник Петрунов.
– Когда Сокольски работал в посольстве США, он курировал немецкое национальное движение и поддерживал тесные контакты с их лидером Фогелем, – уверенно докладывал подполковник. У него было симпатичное лицо и умные глаза, к тому же он всегда принимал взвешенные и точные решения. Генерал откровенно ему симпатизировал.
– Через Сокольски в Москву направлялись значительные денежные потоки на поддержку идеи немецкой автономии. Но Фогелю он не дал ни копейки! По нашим данным, все деньги уходили на рестораны, женщин, антиквариат. У него большая коллекция, и он любил жить на широкую ногу...
– Вот как! – Вострецов даже привстал на стуле. – Есть конкретные факты, чтобы его прижать?
Петрунов покачал головой.
– Серьезных доказательств нет. Только несколько агентурных сообщений. Он не доставлял нам больших проблем и собирался возвращаться в Штаты, поэтому плотно его не документировали.
Генерал нахмурился:
– Очень плохо! Документировать надо всегда! Через много лет может появиться интерес к самому заурядному объекту! Но если фактов нет, в чем же состоит ваше предложение?
– Фогель отбывает пятнадцатилетний срок в Потьме. Надо подвести к нему нашего человека и выяснить конкретные факты. Кто еще поддерживал отношения с Сокольски, кто может подтвердить, что тот никогда не передавал никому никаких денег, кто знает, как он транжирил средства... А потом взяться за этих людей и получить от них официальные показания. После чего послать копии нашему другу, и он заткнется навсегда!
– Зачем так сложно? Проще допросить самого Фогеля.
– Бесполезно. Это фанатик. Он не сказал ни слова ни на следствии, ни в суде.
– Гм... Кого же вы подведете к такому фанатику?
– Есть подходящий человек. Он тоже немец и работает у нас, в НН.
– А-а-а... Знаю, знаю... Тот, что с охранной грамотой от Грибачева! Мне и Лисанов про него докладывал, и Троепольский... Постоянно попадает в какие-то передряги, у всех руководителей он как бельмо в глазу...
Вострецов ненадолго задумался, глядя в окно. Пальцы выбивали по столу какой-то тревожный марш.
– Да, как бельмо! Так что держаться за него никто не будет, отдадут с радостью. Но с какой легендой он пойдет? Диссиденты знают всех своих. Откуда вынырнет никому не известный фигурант?
– По легенде, он будет блатным. В подтверждение придется покрыть его татуировками, научить жаргону. Те, кто сидит в Потьме, не искушены в уголовщине. Должны клюнуть!
– Гм... Татуировками, говоришь... А он согласится?
Петрунов кивнул.
– Если с ним правильно поговорить – согласится. Правда, потом... С особыми приметами у нас он ведь служить не сможет...
Александр Иванович опустил голову. Ему было стыдно.
Генерал озабоченно вздохнул.
– Да, это будет расходный материал. Но когда готовится важная оперативная комбинация, о личной судьбе агента думать нельзя. В конце концов наградим его, дадим квартиру... Только сейчас говорить ему это все не надо. Вы меня понимаете?
– Так точно, товарищ генерал! – четко ответил подполковник, и Вострецов убедился, что не зря симпатизирует способному оперативнику.
– Где он сейчас?
– В специальном отряде в Узбекистане. Он очень хорошо подготовлен в боевом отношении и потому включен в список участников особых операций.
– Что ж, это поможет ему и в нашей разработке. Когда он вернется, проведите с ним беседу и начинайте подготовку.
– Есть.
Глава 4.
Превращение в расписного
Б-ж-ж-ж... Б-ж-ж-ж... Б-ж-ж-ж-з-з-з...
Механическая бритва в руках Потапыча жужжит так же отвратительно, как бормашина в кабинете зубного врача. Даже противней, потому что Волку сверлили зуб только один раз и не дольше трех минут, а нынешняя процедура длится уже пятый день и зубом является все тело.
Б-ж-ж-ж... Б-ж-ж-ж-ж...
Волк стискивает челюсти и смотрит наружу, в колодцеобразный двор режимного корпуса, загадывая – дотянется ли нитка, медленно ползущая от одного зарешеченного окна к другому, до жадно ждущего ее проволочного крючка – удочки. Он уже знает, что нитка называется дорогой, а по ней погонят коня – пакетик со щепоткой анаши, пригоршней чая, таблетками или другими – мелкими и незначительными по меркам вольного мира, но здесь очень ценными и играющими нередко жизненно важную роль вещами. Может быть, по дороге пойдет малява – безграмотная, корявая записка, которая, несмотря на свой неказистый вид, обладает большей силой, чем официальные документы с важными подписями и гербовыми печатями. Содержание малявы в один миг меняет позицию зека на следствии, а следовательно, разваливает добротно сшитое уголовное дело, иногда по ее велению кого-то искалечат, изнасилуют или вообще задавят душной тюремной ночью. Нитка уже срывалась не меньше ста раз, но вновь и вновь отправляется в свой противоречащий не только правилам внутреннего распорядка, но и законам физики путь.
Б-ж-ж-ж...
Со стороны может показаться, что смахивающий на домового седой растрепанный старичок с огромными лапами бреет спину лежащему на массажном столике парню, который напрягается и подергивается, будто от щекотки. Но эта бритва вовсе не бреет – она переделанная: дергающийся шток приводит в движение три связанные между собой иглы с пропитанным тушью ватным фитильком посередине, они прокалывают кожу, впрыскивая в ранку очередную каплю красителя, и строчат дальше по фломастерным линиям шаблона. Точнее, по живому телу, потому «домовой» то и дело смахивает обрывком белой фланели черно-красные капли, а когда тряпица основательно пропитывается смесью крови и туши, моет ее под краном над облупившейся железной раковиной в углу.
Для Волка это минута передышки, хотя заглушенная лекарствами боль никуда не уходит: спина ощущается сплошной раной, распухшей подушечкой для булавок.
– Терпи, Петро, что делать, такую роспись зыки за много лет приобретают... А нам хотя бы два месяца дали, – уныло бубнит Потапыч. – Не дергайся, а то криво выходит... Хотя у тех тоже так...
Потапыч не знает настоящего имени «клиента» и даже лица его не видит – на Волке легкая марлевая маска. Это не от недоверия – старичок-домовичок чекист старой закалки: тридцать пять лет отслужил в ГУЛАГе и, выйдя на пенсию продолжает вкалывать в Лефортовском изоляторе, – просто то, что он делает, является элементом особо секретной операции, и Потапыч относится к ограничениям с полным пониманием. До тех пор, пока Волка не выведут из зоны, старичок будет жить здесь: в бывшей камере, переделанной в кабинет административного блока внутренней тюрьмы КГБ. Эта перспектива его не пугает: «Отдохну от своей старухи, как в санаторию скатаюсь!»
