Я вылил в себя остатки кофе. Остывшая жидкость провалилась в желудок, и от ощущения холода слегка передернуло. Судя по открывавшейся на востоке картине, рассвет был на подходе. Неожиданно мне захотелось поскорее убраться отсюда. Оставив стаканчик на парапете, я направился в сторону ближайшего лифта, зигзагом обходя поставленные как попало стулья.
Лифт провалился вниз ровно на три этажа. По совершенно пустому коридору я проследовал в свои апартаменты, не встретив ни одной живой души. И едва успел потянуть к себе сенсор дверного замка, считывающий сетчатку глаза, как вдруг услышал звук шагов, раздавшийся в тишине коридора. Реакция мгновенно отправила меня к противоположной стене, заставив правую руку дернуться к умному стволу, против привычки засунутому под ремень.
Пуганая ворона…
Ковач, ты же в здании "Мандрагоры". На этаже для руководства. Здесь даже пыль не поднимается без формы допуска. Давай, давай… вынимай пушку…
– Ковач?
Голос вполне очевидно принадлежал Тане Вордени. Нервно дернув кадыком, я оттолкнулся от стены. Археолог уже вышла из-за поворота и стояла посреди коридора в недоумении, вполне натурально выраженном позой.
– Простите, ради бога. Я вас напугала?
– Нет, – я опять потянулся к сканеру сетчатки. Пока колбасился с "Калашниковым", провод смотался на свое место в двери.
– Вы что, не спали всю ночь?
– Нет, а вы? – ответил я и приложил к глазу чашку для сканирования. Дверь отворилась.
– В последний раз я пыталась заснуть часа два назад.
– И что?
Она пожала плечами:
– Наверное, немного перевозбудилась. А вы как, закончили свое дело?
– Какое? Вербовку, что ли?
– Да.
– Закончили.
– И как они показались?
– Нормально.
Дверь издала извиняющееся треньканье, напоминая, что никто в нее не вошел.
– Вы не…
– Только после вас. – Я сделал жест, приглашая Вордени зайти первой.
– Благодарю, – она неловко, боком двинулась вперед и прошла в номер.
Уходя, я оставил застекленные стены апартаментов в положении, наполовину затенявшем свет. Теперь огни города, неяркими пятнами расплывавшиеся на запотевшем стекле, казались диковинными глубоководными рыбами, случайно попавшими в сеть. Выйдя на середину скупо обставленной жилой комнаты, Вордени остановилась, вдруг обернувшись ко мне.
– Я…
– Присядьте. Розовое с лиловым – это кресла.
– Спасибо, никак не могу привыкнуть к…
– Ага, настоящие произведения искусства.
Я наблюдал, как она села на краешек одного из модулей и как тот безуспешно пытался принять форму, удобную для ее тела.
– Выпьете?
– Спасибо, нет.
– Сигару?
– О господи… Нет.
– Как вам оборудование?
– Выглядит неплохо, – Таня кивнула, обращаясь скорее к себе, чем к кому бы то ни было. – М-да, вполне нормальное.
– Хорошо.
– Как вам кажется, мы уже готовы?
– Мы ожидаем развития событий. Как вам известно.
– Известно.
Мы оба понимающе замолчали. Потом она спросила:
– Считаете, на нас нападут?
Я покачал головой.
– Кто? Картель? Нет. Разве что захочет войти в дело. Кемписты могут. Видишь ли, Таня: возможно, ничего и не случится. При любом раскладе мы ничего не изменим. Уже нет времени для подобных расследований. Пути определяет сама война. У личности больше нет прав.
– Что еще за… пародия на эпиграммы квеллистов?
Я улыбнулся:
– Слегка напоминает, точно. Хочешь знать, что говорила о войне Квел? Или вообще о любых вооруженных конфликтах?
Таня нетерпеливо заерзала.
– Даже не знаю. Ну хорошо. Расскажи. Почему бы нет. Расскажи мне то, чего я не знаю.
– Она считала, что войнами двигают гормоны. По большей части – тестостерон. И что дело не столько в победе или поражении как таковых, сколько в разрядке гормонального напряжения. Перед тем, как исчезнуть, Квел даже написала про это поэму. Сейчас…
Я закрыл глаза, тут же погрузившись в воспоминания о Харлане. Уютный дом в горах над Миллпортом. В углу громоздится краденое биооборудование. В воздухе висят густой сигарный дым и радостное возбуждение от удачной операции. Ленивая дискуссия о политике с Вирджинией Видаурой и ее группой, печально известной как "Маленькие голубые жуки". Цитаты и стихи, развешенные повсюду.
– Тебе нехорошо?
Открыв глаза, я увидел ее обиженный взгляд.
– Видишь ли, вещь была написана на стрипджепе. Это язык харланских торговцев, он покажется тебе тарабарщиной. Пытаюсь восстановить в памяти проанглийский вариант.
– Со стороны выглядит совсем по-другому. И не надо терять из-за меня сознание.
Тут я поднял руку.
– Начинается так:
Одеваясь в тело…
Умерь гормоны
Для иного дела,
Сохрани стоны
(Мы скажем – достойногодела).
Кровь играет,
Огонь в глазах,
Но оступился…
И погиб, нах…
(Вы скажете сами: "На х… ")
Я сел на место. Вордени презрительно фыркнула.
– Странный гимн для пламенной революционерки. Будто не она вдохновляла тот самый кровавый бунт. "Все на борьбу с ненавистной диктатурой Протектората". Или что-то вроде.
– Ага. Кровавый бунт, и не один. Впрочем, нет ни одного подтверждения ее собственной гибели. В последнем сражении за Миллпорт Квел просто исчезла. Стек ее коры не найден до сих пор.
– Не понимаю, как штурм этого самого Миллпорта мог сочетаться с ее поэзией.
Я пожал плечами.
– На самом деле Квел никогда не меняла собственных взглядов на насилие и его корни, даже в самой гуще драки. Вероятно, слишком хорошо понимала неизбежность жертв. И вместо взглядов она меняла образ действия и приспосабливалась к политической ситуации.
– Где же тут философия?
– Нигде. Но, как говорится, квеллизм – не догма. О своем единственном кредо Квел написала книгу "Лицом к фактам". Кстати, она хотела, чтобы фраза стала ее эпитафией. Действительно, лицом к фактам. То есть лицом к надгробию. Что на самом деле означает истинно творческое отношение к объективной реальности. Не отрицание реальности и не ее по-тупому механистическое представление как однажды и навсегда предопределенной. Наконец, Квел заявляла, что войной нельзя, просто невозможно управлять. Даже тогда, когда сама вступила в войну.
