– А что? Я слышала, квеллизм тоже отрицает религию.
Я фыркнул.
– Эй, ты что?
В круг влез Шнайдер.
– Ну-ка, ну-ка… я тоже слышал. Помнишь, что сказала Квел? "Плюнь в деспотичного бога, что путает веру и счет… " Кажется, так?
– Не хрен мешать кемпистов и тех, кому по душе идеи Квел, – вмешался Оле Хансен. Он сидел, привалившись к поручню, и держал в одной руке мундштук. И ехидно произнес, протянув его в мою сторону:
– Правда, Ковач?
– Это вопрос. Кемп у Квел украл… Многое заимствовано.
Взяв мундштук, я втянул дым, держа сигарету в другой руке. Дым приятно наполнил легкие, словно облепив изнутри прохладной простыней. После сигары его действие казалось мягким, хотя вовсе не таким вкрадчивым, как тогда, на Гаерлейне-20. Наконец внутри прошла резкая волна, а грудную клетку пронизал ледяной ветер. Закашлявшись, я ткнул сигарой в сторону Шнайдера:
– Дерьмом воняет твоя цитата. Неоквеллистский бред. По-моему, стишата просто сфабрикованы.
Слова произвели вялый эффект.
– О-о… хватит…
– Что?
– Боже, да это были ее слова, сказанные на смертном одре…
– Шнайдер, она не умирала!
– Умирала, не умирала… это действительно вопрос веры, – иронически заметил Депре.
Все снова засмеялись. Еще разок затянувшись, я передал мундштук нашему записному убийце.
– Ладно, слушайте, – сказал я. – О ее смерти достоверно не известно. Да, она исчезла. Но нельзя говорить "на смертном одре", если не было никакого смертного одра.
– Назови это прощальной речью.
– Назови это хренотенью.
Пошатываясь, я встал на ноги.
– Ты хотел цитату, я тебе сейчас сделаю цитату.
– Й-йес!..
– Давай!
Все отодвинулись, уступая место для драки. Откашлявшись, я громко продекламировал:
– "Мне не нужно прощения", вот что она сказала. Слова из "Дневников кампании", кстати – не фальшивка. Книгу нашли в руинах перепаханного микробомбами Миллспорта. Тогда лидеры Харлана как один сидели в эфире. Разглагольствовали, дескать: "Бог забрал ее, предъявив счет за души, погибшие с обеих сторон". А вот настоящие слова Квел: "Мне не нужно прощения, тем более от бога. Как все тираны, бог не стоит и плевка, брошенного в его сторону. Торговаться с богом? Наша сделка куда проще: я не дам ему ничего, а он заплатит тем же". Так говорила Квел.
Аплодисменты сорвались с мест как птицы. Потом все опять затихли. Я оглядел лица, ожидая увидеть ироническое выражение. Серьезнее других речь воспринял Хансен. Вцепившись в мундштук, он сидел неподвижно, и взгляд его казался остановившимся. Шнайдер, напротив, с чувством освистал аплодировавших и принялся тискать Крюиксхэнк. Стрельнув глазками по сторонам, лимонская девочка радостно захихикала. Что касается Люка Депре, реакция убийцы осталась неопределенной.
– Почитай нам стихи, – спокойно попросил он. Шнайдер оскалился.
– Ага, про нашу победу.
Мне почему-то вспомнилась госпитальная палуба. Леманако, Квок и Мунхарто. Они стояли вокруг, и раны были их единственными наградами. Они никого не проклинали. Волчата из "Клина", пушечное мясо. Они смотрели на меня в ожидании слов, уже зная, что их бросят в мясорубку и все начнется сначала. Где же мое прощение?
– Никогда не читал ее стихов, – солгал я и медленно пошел к носу судна вдоль поручня. На баке я облокотился на ограждение и сделал глубокий вдох – так, словно воздух на самом деле был чистым. На горизонте постепенно гасли огни пожара, догоравшего после нашего обстрела.
Несколько минут я смотрел, время от времени переводя взгляд с огней на кончик тлеющей сигареты. Подошла Крюиксхэнк.
– Похоже, квеллистские штучки глубже, чем кажутся. Хе… То, что ты с Харлана – это не шутка?
– Нет.
– Нет?
– Категорически. Квел… Она была чертовым параноиком. Движением руки убивала больше народу, чем флот Протектората за год боевых действий.
– Ого, впечатляет.
Посмотрев на Крюиксхэнк, я не смог удержаться от смеха.
– Ой, ой… Крюиксхэнк, Крюиксхэнк…
– Ты это к чему?
Покачав головой, честно сказал:
– Однажды, лет примерно через сто пятьдесят, ты вспомнишь наш разговор. Когда окажешься в моем положении.
– Ах да, старичок, конечно…
Снова покачав головой, я не сумел прогнать с лица улыбку.
– Все ты знаешь…
– Ладно тебе. Я с одиннадцати лет в твоем положении.
– Надо же! Целое десятилетие.
Едва усмехнувшись, Крюиксхэнк уставилась вниз, на черную поверхность воды и на отражавшиеся в ней звезды.
– Ковач, мне уже двадцать два.
Что-то в ее голосе никак не вязалось с улыбкой.
– У меня пять лет выслуги, из них три – в тактическом резерве. Нас призывали во флот, а по распределению я была девятой из выпуска. Учти: из восьмидесяти курсантов. А по боевой подготовке – вообще шла седьмой. Капрала дали в девятнадцать, а сержанта – в двадцать один.
– Убита – в двадцать два.
Я резковато произнес последние слова, и Крюиксхэнк тяжело вздохнула:
– Да, мужик, настроение у тебя дерьмовое. Да, умерла в двадцать два. А теперь снова хожу и воюю, как все. Как все, здесь присутствующие. Ковач, я плохая… очень плохая девочка. Оставь свой тон. Я не младшая сестра.
Мои брови медленно поползли вверх. Потому, наверное, что она была близка к истине. Как никогда и как никто.
– Что ты такое сказала… Плохая девочка?
– Да… Говорю и вижу, как ты смотришь, – выдохнув струю дыма в направлении берега, она стряхнула пепел в воду. – А что ты говорил, старичок? Успеем ли, пока нас не вырубила радиация? Как оцениваешь момент?
В голове мелькнули воспоминания совсем о другом пляже и о склонивших свои стволы пальмах. О стволах, похожих на шеи динозавров. И еще воспоминание – о Тане Вордени, скользящей в воде на моих коленях.
– Крюиксхэнк, честно говоря, не знаю. Думаю, не время и не место.
– Тебя так пугают эти ворота?
– Я имел в виду нечто другое.
Тут она неопределенно махнула рукой:
– Как бы там ни было… Думаешь, эта женщина сумеет их открыть?
– Ворота? Ладно, Вордени открыла их в прошлый раз.
– Да, так. Мужик, а выглядит она… дерьмово.
– Думаю, тебе тоже стоит посетить лагерь.
