– Сказать правду – если уж сказать совершенную правду, –
продолжал Игнатий, – у нас с отцом не самые лучшие отношения. Старик никогда не
мог понять, что хоть питаться поневоле приходится действительностью, но
задаваться идеалами – тоже значит жить! Он полагал, что я веду мелкую,
рассеянную жизнь, ничем не занимаюсь, бегаю по вечеринкам и балам, где блещу
эпиграммами и ловкостью обращения. Да, что и говорить, я сделался человек
вполне светский. Ведь правда же, Ирена? Как воспитанник юнкерского училища,
отлично говорю по-французски, знаком со старою и новейшею французской
литературой, а равно и с корифеями отечественной словесности. Этикет всякий так
изучил, что от зубов отскакивает! А отец все-таки считал меня как бы человеком
нестоящим! И все почему? Потому что я не желал вникать в его жизнь,
уподобляться этому барству неразумному. В деревне ведь как? Тщатся во всем
подражать городским вельможам, тратят на обучение своих дворовых огромные
деньги: поварскому искусству отец посылал обучаться своего кашевара, так двести
рублей уплатил! Дворовую девку мыть нарядные платья учили – тоже будь здоров
денег вбухали. А толку во всем этом – чуть. С народом нашим вы ведь знаете как?
Глупы, тупы, ленивы все до крайности! Непременно нужно, чтобы управитель-немец
со шпицрутеном стоял над душой, тогда только дело пойдет, тогда и в поле
вовремя выйдут, и, готовясь к новому спектаклю (у отца отменный театр из
крепостных людей, я вам не говорил?), станут репетировать старательно, хоть по
неделе будут речитативом говорить. Но это все из-под палки! Кругом невежество,
это нежелание учиться, развиваться. Слыхали, что было при последней холере?
Народ убивал докторов, веря, что они отравляют колодцы. Однажды толпа
остановила карету, в которой везли больных в лазарет, разбила ее, а больных
освободила, чтоб дома померли, – ну и других заразили. Дурость, дурость! –
выкрикнул Игнатий с таким ожесточением, что Ирена незаметно отодвинулась.
Ей вдруг как-то не по себе сделалось. Игнатий все-таки
странный: то обличал господ, которые своих людей утесняют, то народ дураком
честит. Не понять, чего он хочет. И почему с таким пылом выкрикивает:
– Да, я играл! И, не скрою, случалось, проигрывал! Ну а
какая разница, куда деньги всаживать? В зеленое сукно либо в какие-то
сельскохозяйственные новации? Вследствие всех его затей свободных денег у него
никогда не было, случались времена, когда отец за неуплатою опекунских залогов
на время оставался с пустым карманом, так что принужден был срочно продавать
что-нибудь из имений, какой-нибудь лесок, лошадей, коров, крестьян целыми
семьями, а то и брать взаймы у племянника… Мне задерживал выплаты карманных
денег! – Голос его дал обиженного петуха.
– У племянника? – переспросила Ирена. – Стало быть, у вас
есть кузен? Вы никогда не говорили… А родные братья и сестры у вас есть?
Игнатий вдруг покраснел, да так, что нежная кожа щек
сделалась багровой, чудилось, вот-вот кровь брызнет.
– Бог миловал, – буркнул он с явной неохотою. – Кузен же –
да, есть, Колька Берсенев, дурак и сволочь порядочная. Богат как скотина,
оттого и полагает себя вправе всех учить да поучать. Ох, натерпелся я от него с
малолетства. Он ведь когда-то жил у нас в Лаврентьеве, учителя у нас были одни,
общие, так он, бывало, задания все выполнит в минуту, способная сволочь, а
потом давай меня изводить: мол, деревенщина ты и есть деревенщина, мозгов-то
тебе не прикупили…
Игнатий осекся, словно спохватившись, и встревоженно глянул
на Ирену, которая как воззрилась на него изумленно, так и не сводила глаз. Она
и не предполагала в своем супруге такой глубины ненависти к кому-то, тем паче
ненависти, основанной на глупых детских обидах. Это все равно как если бы Ирена
ненавидела своего угнетателя-брата за все его детские причуды! Он ведь рос во
врожденном убеждении, что всякая женщина – игрушка для мужчины («Весь в отца!»
– говорила матушка), а кто был для него самой доступною игрушкою? Конечно,
сестра, которая была младше на год и с которой он держался так надменно и
грубо, словно пророк с учеником-придурком. Наверное, этот Колька Берсенев был
весьма схож со Стасиком Белыш-Сокольским. Но гораздо сильнее задело Ирену
небрежное упоминание Игнатия о сводных сестрах. Стало быть, у них разные
матери. Что ж, дело обыкновенное, если Лаврентьев женился, оставшись вдовцом с
ребенком, однако уж слишком покраснел Игнатий. Что-то в его ответе крылось
цинично-неприличное, и, кажется, Ирена догадывалась, что же именно. У
Лаврентьева были крепостные любовницы! Само по себе дело тоже обычное, хоть и
осуждаемое порядочными, благородными людьми. Ведь тут все происходит по
единоличному желанию господина, девушка – его собственность и противиться не
может. И на таких девицах потом никто не женится, ни мужики, ни, разумеется,
сам барин. Конечно, поступок отвратительный, принуждать девушку – это, можно
сказать, насилие, однако Ирена первая бы возмутилась, прослышав, что кто-то из
ее знакомых или незнакомых женился бы на крепостной лишь из-за того, что
обесчестил ее. В конце концов, у девушки всегда есть выход – например,
утопиться. Все-таки честь – это первое, и если уж не удалось соблюсти
невинность до брака, жить, конечно, не стоит.
Ирена целомудренно поджала губки. Надо постараться в
Лаврентьеве держаться как можно дальше от этих незаконных детей графа, прижитых
от крестьянок! Впрочем, где ей с ними придется общаться? Им место в хлеву, в
курной избе или где там еще живут мужики, в крайнем случае – в людской. Ирена
так и передернулась. Нет, никого из этих «сводных» Игнатия она не намерена
терпеть в том доме, где будет жить. Однако каково Игнатию было видеть их, знать
о них! Он такая тонкая, чувствительная натура, принимает все так близко к
сердцу! Вот сидит с совершенно убитым видом: наверняка мучается оттого, что
столь необдуманно брякнул об этих незаконных и оскорбил стыдливость Ирены.
Конечно, благовоспитанной девице даже думать немыслимо о
таких понятиях, как «насилие», «блуд», «незаконнорожденные дети», «любовница»,
она и слов-то этих знать не должна! Однако Ирена оставит при себе свои тайные
знания, которые, как это ни странно, ее не столько оскорбили, сколько… сколько
сняли изрядную тяжесть с ее души. Что же, что она из дому сбежала, обвенчавшись
тайно? Что же, что предавалась недозволенным ласкам в карете? Зато сам
устрашающий граф Лаврентьев, за благословением которого она едет с таким
трепетом, истинный распутник! Граф теперь может метать громы и молнии в нее и в
сына, но напрасно он будет ждать, что Ирена хлопнется ему в ноги или вовсе в
обморок. Она будет спокойна и холодна, и этот человек непременно почувствует,
что перед ним не какая-нибудь там расчетливая охотница за графским титулом и
деньгами (которых, возможно, и вовсе нет из-за очередного… как это?..
опекунского подлога? Нет, залога!), а гордая женщина, способная сама решать
свою судьбу!
Она распрямила плечи и уставилась в окошко.
