– Как так – решили? – наконец возмущенно, срываясь на
какой-то петушиный хрип, воскликнул он. – Кто это решил меня не встречать и
вместо эскорта прислать мне с графинею такую позорную телегу? Да я за такое… да
я… знаешь ли ты, что я сейчас с тобой сделаю, коли ты осмелился мне даже
сказать такое?!
– Ну что ж, давай, коси малину, руби смородину, – пожал
плечами Емеля, похоже, ничуть не убоявшийся этого взрыва негодования. – Чего
валишь с больной головы на здоровую? Я, что ль, распорядился не по твоему
хотению? Адольф Иваныч у нас главный управляющий – его воли и есть наказ.
– Какой еще Адольф? – гневно выкрикнул Игнатий. – Не знаю
никакого Адольфа!
– Вестимо, не знаешь, – покладисто проговорил Емеля. – Его в
Лаврентьево всего лишь год как наняли, ты в эту пору уже в санкт-петербурхах
обретался.
– Батюшка мне ни про какого Адольфа не сообщал, – не без
обиды поджал губы Игнатий, на что Емеля с прежней рассудительной покладистостью
ответствовал:
– А их сиятельство, верно, сочли: на что дитяти голову
пустяшностью всякою забивать? Меньше знаешь, лучше спишь.
– Одному удивляюсь, – заносчиво произнес Игнатий. – Как это
батюшка позволил, чтобы какой-то там Адольф позволил себе так меня унизить?!
Как он не воспротивился, увидев сию колымагу? Или не заметил? Да здоров ли он,
я все позабываю спросить?
Емеля раз или два хлопнул глазами, которые внезапно
вытаращились до вовсе уж ненормальных пределов. Глядя на него, Ирена впервые
полностью осознала смысл выражения: глаза на лоб вылезли.
– Софокл, да полно тебе рожи корчить! – нетерпеливо
выкрикнул Игнатий. – Болен, что ли, отец? Ну, и каково он? Не удар ли?
Емеля шлепнул губами, но изо рта его вырвалось только слабое
шипение.
– Что? – крикнул Игнатий, еще пуще побагровев. – Что с
батюшкою?!
– Так ведь он… уже месяца два… преставился! – кое-как
выговорил Емеля. – Разве ты не знал?
Глава 5
Поздравление молодых
Игнатий стоял недвижим. Ирена зажала рот рукой, увидев,
каким бледным сделалось его только что налитое кровью лицо.
– Не знал… – наконец-то смог он выдавить сквозь посеревшие
губы.
– Царство небесное их сиятельству! – Емеля размашисто
перекрестился. – Вот уж кто, думали, вечен и бессмертен! Однако все мы конечны,
и баре не менее мужиков. – Он снова перекрестился, и голос его постепенно
утратил приличную печальному известию тихую скорбь и патетически возвысился: –
А что? Али они не из той же глины Господом слеплены?
Ирена его, впрочем, и не слушала. Испуганно простерла руки к
Игнатию, едва не рыдая от жалости к нему. У нее и самой заболело сердце от
внезапности страшной вести – что же должен был испытывать Игнатий? Одно дело –
с детским жестокосердием мечтать о том, как со смертью отца он будет сам себе
хозяином, другое дело – столкнуться с этой смертью лицом к лицу… Нет, посмотреть
ей как бы вслед. Еще неизвестно, что тяжелее перенести Игнатию: весть о кончине
отца или пренебрежительное молчание управляющего. Как этот мерзкий Адольф
посмел не сообщить молодому господину о случившемся? Впрочем, может быть, тут
виновна почта? Надо надеяться, Игнатий накрепко проучит нерадивого негодяя,
слишком о себе возомнившего, а еще лучше – вовсе его уволит… нет, с позором
выгонит взашей!
Ирена даже поразилась, откуда у нее вдруг взялась такая
ненависть к совершенно незнакомому, ни разу не виденному человеку. И, главное
дело, ненависть эта вспыхнула совершенно некстати: сейчас надобно не об Адольфе
каком-то там думать, а утешить своего молодого мужа, пережившего страшное
потрясение!
Она шагнула к Игнатию, желая обнять, поцеловать эти
прекрасные, полные слез глаза, погладить понурую чернокудрую голову, сказать,
что горе – это, конечно, горе, но он теперь не один на свете, есть существо
рядом, которое разделит с ним все горести и все печали, однако запнулась,
удивленная. В лицо Игнатия вернулись краски, плечи его распрямились.
Чернокудрая голова вовсе не была печально опущена, сверкающие глаза были
совершенно сухими, и вообще – он ничуть не напоминал раздавленного бедою,
осиротелого сына.
– Ах ты Софокл чертов! – вдруг проговорил он, обращаясь к
Емеле низким голосом, какой бывает у человека, пытающегося скрыть так и
рвущееся наружу возбуждение. – Такая новость… а ты все вокруг да около!
Напился, да? Вот погоди – я из тебя дурь повыбью. Ты у меня не забалуешь, как
при батюшке! Никто не забалует! – вдруг выкрикнул он, потрясая кулаками, и
осекся, опустил руки. Суматошно оглянулся, словно устыдившись.
Емеля, оглаживая переполошившуюся мохноногую лошадку и
обращаясь как бы к той, примирительно молвил:
– Ладно, ваше сиятельство, уж будя вопеть-то, давай,
повелевай, на ком далее поедешь: на мне али на прежнем кучере?
– Выгружай вещи, Софокл, да поскорее, – приказал Игнатий. –
Какая ни есть развалюха, а все ж своя. Но этот ваш Адольф Иваныч мне дорого заплатит
за нее… дорого! Кстати о плате: ты уж не сердись на меня, – просительно
обратился он к наемному вознице, который с разинутым ртом наблюдал за
происходящим. – Мы, конечно, уговаривались до Лаврентьева, однако у меня денег
только за полдороги заплатить, а больше нет.
Кучер, обретя наконец дар речи, возмущенно заблажил, однако
Игнатий внезапно вспомнил о своем графском достоинстве и так грозно выкатил
глаза, так взревел:
– А ну, пшел прочь, дурак! Вот я тебя!.. – что обиженный
возница счел за благо убраться восвояси, даже не пересчитав монет, которых
ссыпал ему в горсть Игнатий, а свое отношение к свершившемуся выразил особенной
грубостью, с которой побросал привязанный к задку его повозки багаж.
Емеля даже закряхтел, увидев эту гору, однако Игнатий не
преминул по-новому, по-графски, рыкнуть и на него, а потому вещи довольно споро
оказались погружены заново, накрепко увязаны – и Ирена не успела опомниться,
как оказалась сидящей рядом с мужем в очередном экипаже, внутренность которого
отличалась от прежнего только тем, что сиденья и стенки были обиты не ржавой,
потрескавшейся кожею, а до лысин протертым линялым трипом
[6] неопределенного
цвета да пахло в карете не мышами, как в прежней, а застарелой плесенью.
Игнатий так и не сказал ей ни слова. Едва Емеля уговорил
мохноногую, которая все еще не пришла в себя с испугу, тронуться с места, он
откинулся на спинку и закрыл глаза. Ирена, по обыкновению забившись в уголок,
исподтишка на него поглядывала.
