Черный силуэт, качнувшись, высоко взметнул руки – и боком
повалился наземь.
Берсенев застыл на месте, медленно опуская отяжелевший
пистолет.
– Черт… упал! Ссылка на поселение или крепость от шести лет
и восьми месяцев до десяти лет.
– Ну что вы! Не более трех! Уж поверьте, я дело знаю.
– А ежели убит?
– Тогда на поселение пойдет, не миновать. Да и нас не
помилуют.
Перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами, секунданты со
всех ног летели к упавшему.
Берсенев, с трудом заставив себя тронуться с места, медленно
шел туда же.
Голова его была пуста до нездешнего гулкого звона, а белые
волокна тумана мешались с кровавой мутью, застилавшей глаза.
Секунданты оказались проворнее, вместе подскочили к
Софоклову, вместе склонились над ним – и вместе, резко, будто по команде,
отпрянули с одинаковым восклицанием:
– О Господи!..
«Наверное, все-таки убил! – похолодел Берсенев. – И,
наверное, какая-нибудь ужасная рана. В лицо… может быть, в глаз!»
Его передернуло от ужаса; кое-как заставил свои деревянные
ноги передвигаться быстрее.
Тяжело подбежал, навис над головами секундантов – и вдруг
замер, как они, потом так же отпрянул – и тоже помянул Господа.
Этот человек, лежавший на тропе, неловко подогнув ногу и
разбросав руки, в одной из которых был пистолет… он не был Софокловым! Весь в
черном, в высоких «веллингтоновских» сапогах и мягкой «калабрезе»,
нахлобученной так глубоко, что повисшие поля прикрывали пол-лица, он был одет
иначе и выглядел иначе!
– Кто это? Кого вы пристрелили, милостивый государь? –
отрывистым, неприязненным тоном спросил секундант Софоклова. – Это убийство,
знаете ли, чистейшей воды…
Не слушая, Берсенев распахнул просторный черный сюртук
лежащего, да так и ахнул, увидев, что правое плечо все залито красным. Но не
только это поразило его в самое сердце. Набухшая кровью белая рубаха ощутимо
вздымалась на груди!
– Женщина? – изумленно прошептал секундант.
– Неужели?..
Внезапно Станислав Белыш, издав какое-то неразборчивое
восклицание, схватился за шляпу, рванул – и… и тонкие русые волосы хлынули
мягкой волной. Станислав сдвинул их дрожащей рукою – открылось нахмуренное
лицо, такое бледное, каких не бывает у живых людей, а только у мертвых… или у
призраков.
«Призрак, – подумал Берсенев. – Конечно, это призрак!»
И тут же он услышал чей-то глухой, совершенно незнакомый
голос, отчаянно зовущий:
– Арина! Господи Боже мой! Арина!
«Это я говорю, – с усилием осознал он. – Это мой голос.
Странный какой!»
Мысль мелькнула – и исчезла. Он протянул дрожащую руку к
любимому лицу, и вдруг что-то больно рвануло его за плечо.
Оглянулся, тупо уставился на своего секунданта – тоже
смертельно бледного, с расширенными, безумными глазами.
– Вы убили мою сестру, милостивый государь! – воскликнул
Станислав срывающимся голосом. – Мою сестру! И позвольте вас спросить, какого
черта вы называете ее Ариной?!
Глава 1
Веки вечные
«…Если папа узнает – убьет!» – отрешенно подумала Ирена, и в
этот миг настойчивый рот Игнатия заставил ее чуть разомкнуть губы.
«О Господи! Я целуюсь! Я в самом деле целуюсь!» Ирена едва
не вскрикнула, однако при всем желании сделать это было затруднительно: мешали
горячие губы Игнатия.
На миг перед мысленным взором промелькнули вытаращенные
глаза Лидочки Константиновой, которая потрясенно слушает снисходительный
рассказ Ирены о том, что, собственно, и есть поцелуй; потом с некоторым
сожалением Ирена вспомнила, что Лидочка Константинова отныне – всего лишь тень
невозвратимого смольненского прошлого; потом всякие детские глупости
улетучились из головы Ирены, и она подумала, что, пожалуй, надо как-то отвечать
Игнатию, а не стоять столбом. Ведь пока что он целует ее, а слово «целоваться»
как-никак предполагает участие двоих…
Но она не знала, что делать. А потому решила повторять все
его действия – ведь повторенье, как известно, мать ученья. Поговорка сия
употреблялась обыкновенно в ином смысле, однако сейчас Ирене было не до
казуистических тонкостей.
Игнатий тихо охнул и так крепко прижал Ирену к себе, что она
услышала (а может быть, ей это просто почудилось), как захрустели обручи
кринолина. «Наверное, эти кошмарные юбки нарочно придумали, чтобы не давать
влюбленным крепко прижиматься друг к другу!» – сердито решила Ирена.
Дыхание Игнатия сделалось прерывистым; Ирена и сама
задыхалась в его крепких объятиях, однако и не помышляла прервать их.
Кровь стучала в висках.
«Я сейчас упаду в обморок! – изумленно подумала она. –
Лишусь чувств от страсти! Так вот она какая – страсть!»
Вдруг губы Игнатия, оторвавшись от ее рта, скользнули по шее
к изгибу плеча и прижались к нему, точно раскаленное клеймо.
Ирена испуганно вскрикнула, уперлась руками в его грудь, и
Игнатий выпустил ее мгновенно, повесил голову, бессильно опустив руки.
– Вы отвергаете меня… – прошелестел чуть слышно.
«Ого! – едва не воскликнула Ирена. – А что было только что?
Это называется – отвергать?! Еще чуть-чуть – и мы дошли бы до… до…»
Тут мысли ее бестолково заметались, ибо она не знала, до
чего бы они дошли. Наверное, до того самого обряда, который превращает девушку
в женщину.
«Она стала женщиной!» – произнесла мысленно Ирена голосом
Лидочки Константиновой… И вот она уже идет в своем светло-зеленом платье с
белыми рукавчиками и воротничком по дортуару
[1], или встает из-за парты в
классной комнате, или приседает в реверансе на уроке танцевания, а изо всех
углов смотрят на нее девчонки, умирая от любопытства, и шушукаются, почти не
размыкая губ, как исхитрились научиться переговариваться – первейшая из наук! –
под неусыпными взорами классных дам: «Она стала женщиной! Сокольская стала
женщиной!»
