При окрике он вздрогнул и торопливо кивнул несколько раз.
– По закону? – настаивал управляющий. – Или так, для забавы
окрутились?
– Мы повенчались, – прошелестел Игнатий, почему-то испуганно
озираясь на Ирену, и по лицу Адольфа Иваныча разлилось выражение нескрываемого
удовольствия.
Не успела Ирена удивиться, почему для «поганого немчина»
такое значение имеет законность их брака, рядом раздался низкий женский голос,
исполненный немалого удивления:
– Глянь-ка, женился! А ведь сколько холостяковал! Я уж
думала, не иначе помелом ему ноги обмели: все невесты его обходили.
– Матушка! – сдавленно выкрикнул Игнатий, простирая руки к
высокой, статной, хотя и очень худощавой женщине, которая в эту минуту
появилась перед крыльцом, нагруженная какими-то белыми сверточками, так что не
могла обнять сына, не уронив своей ноши.
«Так, значит, его мать жива, – догадалась Ирена. – О
Господи! Так это же… крестьянка?!»
Со свистом и насмешливым подхихикиванием вмиг улетучился из
воображения Ирены образ приятнейшей пожилой дамы, с первого шага назвавшей ее
дорогой доченькой и изрекшей: «Мы с отцом Игнатия надеемся, что вы устроите его
счастие. Оправдайте наши надежды и будьте для него звездою благодати!»
Перед ней и впрямь стояла крестьянка, одетая в темно-синюю
грубую понёву, белую льняную рубаху и белый же повойник, оттенявший ее
бледно-смуглое правильное лицо с огромными глазами, правильными чертами и
ярким, еще свежим ртом. У нее были иссиня-черные, без малейшей сединки, волосы.
Эта женщина была поразительно красива, сразу было ясно, от кого унаследовал
Игнатий свою необыкновенную внешность. Правда, его черты были как бы
романтически смягчены, в то время как лицо матери несло печать суровости и
замкнутости, а черные глаза сверкали ледяным равнодушием, глядела ли она на
сына, на Адольфа Иваныча, на Ирену или на высокие георгины, росшие у крыльца.
Впрочем, эти последние хотя бы удостоились ее внимания, потому что, прохладно
кивнув Игнатию, она принялась надевать на еще мелкие, только вызревающие бутоны
белые колпачки – те самые, которыми была нагружена.
Некоторое время Ирена тупо следила за ее проворными руками,
прежде чем угадала, что делает эта женщина: прикрывает бутоны от возможных
ночных заморозков!
– Напрасно ты приехал, – сказала она, не прекращая работы и
не поворачиваясь к сыну, однако тот так и дернулся от звука ее равнодушного
голоса. – Сидел бы в городе… свободным. А тут чего же?
– Но… как же? – заикнулся Игнатий – и умолк, и страшно вдруг
побледнел: глаза были теперь похожи на два черных провала, в которых билось,
металось лихорадочное мрачное пламя.
– А вот так же, – спокойно ответила его мать, очевидно,
понявшая вопрос с полуслова. – Все это говорильня одна была. Ему пустая забава,
нам… нам смерть. Кошке – игрушки, мышке – слезки. Оставил он тебе один только
ящик с сигарами, что стоит на его письменном столе. Да и то не верю, что ты
даже это наследство получишь.
– Да уж, – с откровенной издевкой кивнул Адольф Иваныч, –
сигары отличные, нам с Нептуном весьма по нраву пришлись. А вам они и впрямь ни
к чему.
– Только такой дурак, как ты, мог верить его обещаниям. Да
ведь ты всегда был с придурью, – говорила мать Игнатия спокойным, ясным
голосом, причем проворные, сухие, смуглые пальцы ее не переставали накручивать
белые колпачки на бутоны так бережно, что не хрустнул, не обломился ни один
листочек, ни один стебелек, ни один будущий бутон.
– Матушка! Нет! Скажите, что вы насмехаетесь, мстите мне за
то, что я… что я покинул вас, пренебрегал вами! – с рыданием воскликнул
Игнатий. – Я готов смириться, что он обездолил меня, оставил нищим, но скажите,
во имя Господа, что у вас есть та бумага, что он подписал-таки ее?
– Для чего мне мстить тебе? За что? Ты – его сын, – спокойно
отозвалась мать Игнатия. – Вот и получи теперь от него отцовскую любовь! А эту
дурочку зачем с собой притащил? Она хоть знала, за кого шла?
– Конечно, знала! – запальчиво ответила «дурочка» Ирена. –
За сына графа Лаврентьева!
Черные глаза равнодушно, как бы не видя, скользнули по
Ирене.
– Эх, грех на тебе, Игнаша, – проговорила женщина. – Сам
кабальный, так еще одну душу в кабалу притащил. Грех тебе!
– Нет! Нет! – закричал Игнатий, безумно топая правой ногой и
тряся головой. – Молчи! Не говори! Ты лжешь! Он обещал, что я получу свободу и
все имущество, когда он умрет! Я его единственный сын! Он не мог так поступить!
– Уже поступил. – Мать Игнатия надела на последний бутон
белый колпачок и выпрямилась, потирая ладонями спину. – Может быть, останься ты
в его воле, он и пожалел бы тебя, исполнил бы, что обещал. Так ведь ты
куролесил почем зря, корчил из себя графского наследника, все деньги спускал.
Ему про каждый твой шаг докладывали. Он же звал тебя, сколько раз звал – что ж
ты не ехал? Вот он и ожесточился. «Ох, доберусь я до Игнашки! – бывало,
говорил. – Всю шкуру с него спущу!»
– Потому и не ехал, – угрюмо прошептал Игнатий. – Знал, что
спустит.
– Ну и что? – пренебрежительно хмыкнула мать. – Спустил бы
одну – новая наросла бы, зато, глядишь, подольстился бы к нему, умаслил, как ты
умеешь… Ласковый, знаешь, теленок двух маток сосет! Глядишь, и выпросил бы у
него вольную. А так… ни таски тебе, ни ласки, да еще сам голову в ярмо притащил!
– Ни таски, ни ласки? – вдруг оживленно подал голос Адольф
Иваныч, который доселе помалкивал, однако внимательно, с удовольствием
прислушивался к разговору. – Это ты напрасно такое говоришь, Степанида! Отец
шкуру не спустил – так я спущу. У меня на это все права, и долг мой к тому ж
зовет.
– Шкуру? С меня? – вдруг огрызнулся Игнатий, и прежние
краски жизни заиграли было в его лице да тут же и угасли при
мертвенно-спокойном голосе матери:
– А что ж, поучи его, Адольф Иваныч. Может, поумнеет
наконец.
И Степанида удалилась так же медленно и величаво, как
появилась, не бросив ни взгляда, ни слова на прощанье сыну.
– Только тронь меня! Только посмей! – крикнул Игнатий,
заслоняясь руками и отшатываясь от насмешливого взгляда Адольфа Иваныча. – Это
все вранье! Я не верю ни единому слову! Вы все тут преступники, обманщики! Я
знаю, что вольная есть, только вы ее где-то запрятали. Я свободен, свободен, я
знаю…
