Привстав, повернулась. Разом два открытия ее поразили:
во-первых, на нее с истинной ненавистью смотрела дородная девица в простом
крестьянском наряде и с самыми рыжими на свете волосами, какие только
приходилось видеть Ирене, – ну просто-таки оранжевого, морковного, словно
нарочно выкрашенного цвета; а во-вторых, Ирена обнаружила, что и сама она одета
совершенно так, как эта девушка: в рубаху из небеленого полотна и сарафан,
только у девушки он был из синей китайки, а у Ирены из какой-то грубой ткани
цвета… раньше она назвала бы этот цвет маренго-клер, но в применении к сарафану
это звучало глупо, и приходилось признать, что он был просто-напросто
мутно-серого цвета.
– Почему я так одета? – растерянно обратилась она к рыжей
девушке.
– А как тебе еще одеваться? – грубо спросила та. – В шелка
да бархаты с железными обручами?
Ирена мигом вспомнила, что произошло накануне. Нет, не все,
ибо вспоминать все было слишком страшно. Поэтому она не пустила свою память
дальше «железных обручей» и их зверского уничтожения. Этого было вполне
довольно, чтобы дрожью задрожать и начать судорожно всхлипывать. Значит, когда
она рухнула без памяти, ее переодели. Чьи-то чужие, отвратительные руки – может
быть, мужские, может быть, самого Адольфа Иваныча или Булыги! – стаскивали с
нее платье, сорочку, корсет, ботиночки, чулки и панталоны.
Да, и панталоны. Этого предмета туалета, непременного для всякой
приличной женщины, на Ирене не оказалось. Ну да, ведь крестьянки панталон не
носят, а на Ирене был именно костюм крестьянки.
Костюм! Она словно на маскарад пришла. Да, раньше Ирена так
любила маскарады, любила рядиться в самые невероятные образы, неистощима была
ее фантазия – придумывать наряды самые невероятные, – но сейчас хочется одного:
как можно скорей сбросить этот костюм и переодеться в свое. И бежать, бежать
отсюда!
Отсюда? А где она?
Ирена огляделась.
Просторное помещение с бревенчатыми стенами и таким же
потолком. Какие-то охвостья торчат из пазов: охвостья, похожие на волосы. Ужас!
Волосами, что ли, конопатили стены, чтоб не дуло?.. Из глубин памяти всплыло
слово «пакля». Стены конопатят паклей. Значит, это не волосы человеческие, а
эта самая пакля. С души немножко отлегло.
Несмотря на то что помещение было обширное, в нем царила
теснота. В углу лежала кучею лучина, стоял и высокий светец. Часть комнаты
занимали кросна для тканья, тут же установлен был ручной жернов, два или три
грубо сколоченных стола, заваленные скомканным полотном – похоже, недошитыми
рубахами; там и сям виднелись ушаты, ведра, сундуки, по стенам – лавки и
топчаны (на одном таком топчане и лежала Ирена). Она догадалась, что это людская.
Так вот где живет дворня! Неужели и у них, у Белыш-Сокольских, дворовая
прислуга обитает в такой же грязи и скученности? Ирена бывала только в комнате
Богуславы и своей горничной Машуты. Но они жили отдельно, а здесь все вместе
поселены.
Под лавками и топчанами происходило некое шевеление;
приглядевшись, Ирена обнаружила, что там стоят корзины с курами на яйцах или
даже целыми выводками. Хоть окна были распахнуты, запах в комнате стоял
свирепый, мухи свободно вились под потолком, не помогала и полынь, развешанная
там и сям по стенам. А между тем в комнате висели зыбки для качания детей, под
потолком набиты были полати. Впрочем, какие-то подушки и ряднушки навалены были
на всех лавках: видимо, спало здесь много народу, вот только сейчас не было
никого, кроме нескольких тощих кошек, самой Ирены и этой рыжей девушки.
Похоже, Адольф Иваныч уже взялся претворять в жизнь свою
угрозу: сделать из Ирены кабальную. Ее нарядили крестьянкою, ее поселили в
людской. Значит, ей определено служить в господском доме: реши управляющий
посылать ее в поля или огороды, определил бы на жительство в курную избу.
Ирена вдруг вспомнила давний случай: няня Богуслава вязала
что-то, Ирена ее толкнула нечаянно, и та уронила спицы. Ирена бросилась их
поднимать, однако няня остановила ее.
– По полу елозить коленками – не твое дело, – сказала
строго. – Ты – барышня и так себя понимать должна. Для холопки своей не смеешь
спину гнуть. Когда б я в постели больная лежала – другое дело, ты могла бы свое
милосердие показать. А делать это без надобности для тебя стыдно. Смотри, не
роняй же себя!
Спицы Ирена тогда подняла, однако слова нянины запомнила
накрепко. Адольф Иваныч, видно, решил, будто она сломлена страхом и отчаянием.
Какую же участь он ей определил? Пыль смахивать с мебели метелочкой из перьев?
Столовое белье мыть и стирать? Начищать толченым кирпичом медные да серебряные
шандалы? Полировать до блеска старое дерево лестничных ступенек и перил?
Ну так он этого не дождется, немчура проклятая! Ни служить
тебе, ни жить в этой убогой людской Ирена Сокольская никогда не будет! Арина
Игнатьева? Как бы не так!
Видимо, на ее лице выразилось такое отвращение, что рыжая
злорадно хихикнула:
– Не по нраву жилуха новая пришлась, а? Ишь, как рожу-то
перекосило!
Никакого сомнения – рыжая девушка ненавидит Ирену. За что?!
– Ты на меня так пялишься, что дырку просмотришь, – сказала
она сердито. – Чем я тебе дорогу перешла, что так злобствуешь?
– Знаешь небось, – невесело хохотнула рыжая. – Принеслась на
нашу голову, будто Коровья Смерть, один разор с тебя, разор да беда.
Что такое Коровья Смерть, Ирена знала. Слышала от Богуславы.
Коровья Смерть – ужасная старуха, которая среди зимы входит в деревню и несет
погибель домашней скотине.
Ничего себе! Сравнить ее со старухой! Как эта девка смеет?!
– Да ты кто?! – возмущенно воскликнула Ирена.
– Дед Пихто! – огрызнулась та.
– Ну, как хочешь, – покладисто согласилась Ирена. – Так и
буду тебя называть. Скажи мне, дед Пихто, где бы Софокла, то есть Емелю, найти?
– Еще раз назовешь меня дед Пихто, космы выдеру, – мрачно
пообещала рыжая. – Меня Матрешей кличут. А Емеля, бедняга, на конюшне
отлеживается. Как его староста выпорол, так и лежит целый день. Ты тоже все это
время валялась, как дохлая лошадь.
Ирена с ненавистью раздула ноздри на новое оскорбление, но
сдержалась, ничего не сказала. Ладно, ты уж погоди, Матреша, вот доберется
Ирена до дому, попросит отца выкупить у неведомого Берсенева и тебя, и Емелю.
Софокл за свою храбрость и доброту будет награжден (может быть, даже съеденный
мед Ирена не станет ему поминать!), а тебя ждет порка, добрая порка, ты не
сомневайся!
Между тем Матреша, не подозревая о своей грядущей и очень
печальной доле, поднялась и пошла к двери. Обернулась – и глаза ее мстительно
блеснули.
