Мальчишка вскочил, поддерживая портки, – и тотчас лицо его
выразило такое откровенное разочарование Ирениным стратегическим маневром, что
она не выдержала и расхохоталась. Куря смотрел обиженно, а Ирена – изумленно.
На вид Куре казалось лет десять. У него были точеные черты, очень белая кожа,
кое-где покрытая оранжевыми веснушками, но при этом – большие черные глаза
необычайно красивого разреза, черные брови вразлет, густые черные волосы,
стриженные по-крестьянски, нелепой скобкой, но даже это не могло испортить
безусловной красоты тонкого детского лица. И в лице этом было что-то очень
знакомое.
«Где я его видела? – рассеянно вспоминала Ирена. – Да где
еще, как не в этом доме. Наверное, мелькнул перед глазами вчера или сегодня
утром…»
– Отпусти меня! – взмолился Куря. – Отпусти, а? Ну что тебе
проку в моей погибели?
– Неужели тебя до смерти убьют за то, что в окошко залез? –
ужаснулась Ирена.
– Что в окошко – это еще полбеды, – повесил голову Куря. – А
вот что мед крал…
Ирена поглядела на горшки. Так вот что это такое –
золотистое, тягучее! Мед, ну конечно. Ей захотелось подставить палец под тонкую
струйку, а потом облизать его. Захотелось есть!
– А почему мед из одного горшка в другой течет? – спросила
она.
Куря уставился недоверчиво:
– Нешто не знаешь?!
– Знала бы, так не спрашивала, – пожала плечами Ирена.
– Откуда ж ты такая взялась, что не знаешь, как мед берут?
– Знаю, – обиделась Ирена. – Мед берут ложечкой из розетки,
а в розетку накладывают из вазочки. Еще из плошки деревянной его берут, –
уточнила она, вспомнив ту плошку, что разделила утром с Емелей.
– Мед берут из ульев, – пояснил Куря с видом превосходства.
Поскольку он при этом повыше поддернул свои упадающие вниз штаны и завязал
вздержку, выглядел он не столько важно, сколько комично. – Из пчелиных ульев.
Пчелы с цветов пыльцу собирают, в улей несут, а там из него медок высиживают.
– Высиживают? – недоверчиво переспросила она. – Как несушка
– цыплят?
– Это мне неведомо, – пожал плечами Куря. – Однако я
доподлинно знаю, что пчела с цветка летит прямиком в свой улей либо в дупло,
коли она дикая, а потом пасечник или бортник оттуда соты достают медовые.
– Как достают? – недоверчиво спросила Ирена. – Руками? А
пчелы их насмерть не заедят?
– Непременно, – согласился Куря. – Заедят непременно, коли
они не оборонятся. Знаешь, как Мирон, пасечник, наряжается, когда идет мед из
ульев брать? На голове у него колпак кожаный с дырками для глаз, рта и носа, на
руках плотные вареги с пальцами («Перчатки, значит», – с некоторым усилием
сообразила Ирена), ну и вся прочая одежа либо застегнута плотно, либо так
завязана, чтоб ни одна пчелка ни в портки, ни под рубаху не проскользнула.
Сверху рубахи армячина плотный, на ногах сапоги с отворотами, в таких по
болотине ходят. В руках Мирон несет деревянный лоток, а в нем ложка, нож и
лопаточка. Выбирает он минуту, когда рой на промысел в поля и леса за пыльцой
улетает. Откроет улей, а там соты лежат. Ну, это такие ячейки вощаные,
мелкие-мелкие, в которых пчелы и выводят мед, – пояснил Куря, заметив, что в
глазах Ирены не тает прежнее недоумение. – Коли хочешь на них посмотреть,
открой любой из горшков, что наверху стоят, да погляди, – посоветовал Куря,
однако Ирена прекрасно понимала, что, лишь только она отшагнет от окна, Куря
немедленно даст деру, а поэтому решила обуздать свое любопытство.
– Потом погляжу, – усмехнулась она. – Да ты рассказывай,
рассказывай!
– Ну вот, – продолжал Куря, тяжко вздохнувший оттого, что
хитрость его не удалась, – Мирон ножом кусок сотов отрежет, лопаточкой подденет
и в лоток положит. Потом другой кусок, третий, пока все соты не соберет. А тот
мед, что в улей пролился, он ложкой подберет и в лоточек сольет.
– А пчелы? Они так и будут равнодушно смотреть, как Мирон
забирает их мед? – возмутилась Ирена.
– Экая ты бестолковая! – возмутился в ответ Куря. – Я ж тебе
сказал, что он за сотами идет, лишь когда рой улетел. Там, в улье, конечно,
пчелы остаются, да им Миронову одежу не прокусить. Попусту жалят – и падают, и
падают.
– Почему падают? Он их убивает, что ли?
– Они сами себя убивают. Пчела о кожаную маску или армяк
жало ломает, а без жала она не может жить.
– Жалко… – пробормотала Ирена.
– Жалко у пчелки, – хихикнул Куря. – Нешто лучше, коли мед в
улье засахарится да пропадет? Он людям понужнее будет. Пчелы еще сотов
настроят, нового меду наделают. Такая уж их пчелиная доля!
– Ну ладно, – кивнула Ирена. – Как соты вырезают, я поняла.
А эти горшки зачем?
– Так ведь мед в сотах запрятан, – пояснил Куря. – Что ж,
его из сотов пальцем выковыривать, что ли? Кусками откусывать от сотов нельзя:
брюхо забьешь вощиной – помереть недолго! Поэтому бабы кладут соты в особенные
горшки, чтоб снизу, видишь, дырочка в нем загодя была проделана либо потом
просверлена. Мед из сотов на дно сочится, а через дырочку вытекает в другой
горшок. Ежели в нижний заглянешь, то увидишь чистый мед, – с самым невинным
видом сказал Куря, однако Ирена по-прежнему была настороже и на новую уловку не
поддалась.
– Верю тебе на слово, – сказала она. – И куда дальше этот
мед девают?
Куря смотрел на нее, как на сумасшедшую:
– Известно куда! Едят! Либо ложкой черпают, либо на хлеб
намазывают, либо пряники медовые пекут. Только в наши избы крестьянские такой
мед не попадает. У нас все больше дикий. От диких пчел. Его шибко много не
наберешь: гнездо дикого роя высоко на дереве, в дупле, туда и лезть опасно, и
мед брать трудно. Небось только медведям да бортникам под силу, а у нас все
бортники обязаны свою добычу в господский дом нести. Потом этот мед отправляют
либо в город, на продажу, либо барину с другим съестным припасом. А порой
сладкого поесть охота – ну просто мочи нет. Ну вот мы с Савелькой и… – Куря
виновато пожал плечами. – Да разве только мы? Небось и другие тоже норовят
хапнуть то, что плохо лежит. Адольф Иваныч сам виноват, что тут защелка в окне
изломана, а он недоглядел.
– Адольф Иваныч вряд ли будет каяться, что за господским
добром плохо смотрит, – сухо сказала Ирена. – А вот тебя он крепко выдерет, как
мне кажется.
На черные глаза Кури навернулись слезы.
– Ладно, – сказала Ирена, – не реви. Я тебя отпущу, так и
быть. Только ты мне свои лапти отдай.
Куря так и вытаращил глаза, еще блестящие от слез:
– Лапти? Зачем?
