– Крепостными! – фыркнул его собеседник. – Слышал я надысь,
как Петр Лукич с Пал Палычем судачили про своих крепостных. Пал Палыч
рассказывает, как выпорол поголовно всех крестьян в одной своей деревеньке, а
Петр Лукич восхищается: какой вы счастливый, Пал Палыч, выпорете этих идолов –
хоть душу отведете, а у меня один уже в бегах, осталось всего четверо, и
пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались… Иной сто́ящий помещик принимает
у себя мелкопоместных, только когда его тоска совсем одолевает. Пригласит такого
к себе, тот сядет на кончик стула, а лишь только войдет человек значительней,
хозяин первому и говорит, не чинясь: «Что ж это ты, братец, точно гость
расселся?» И тому слушать про себя такое не зазорно, потому что сам знает, что
цена его – пятачок пучок в базарный день.
– А ты откуда про сие знаешь?
– Да как же мне не знать, коли нас частенько по окрестным
поместьям внаем у хозяина берут? Известно, лакеи крепостные нерасторопны,
правилам служения за столом не обучены, а нас Петр Митрич, дай ему Бог здоровья,
изрядно обучил: с какой стороны зайти, откуда блюдо подсунуть, а откуда
салфетку подать. Мы что в трактирах служить, что в столовые лакеи идти – на все
горазды. Ну и бывает, что по домам лакействуем, много там видим. Так вот я что
тебе скажу: коли бедный дворянчик в именины или другой торжественный день
придет поздравить своего богатого соседа, тот его и за общий стол не всегда
посадит, а даст поесть в какой-нибудь боковушке или в детской, вот только что
не в людской. Жену его всего лишь по отчеству кличут, с пренебрежением: не
Марья Павловна, к примеру сказать, а просто Павловна, не Прасковья Саввишна, а
просто Саввишна, ну и самого не милуют: коли фамилия его Чижов, то Чижом зовут,
Решетникова – Решетом, а коли фамилия Стрекалов, то обзовут Стрекулистом.
– Правда твоя! – взволнованно воскликнул первый слуга. – Сам
надысь слышал, как госпожа Макридина кричала: а ты молчи, Стрекулист, твое дело
сторона, коли понадобится мне словцо от тебя услышать, так я тебе загодя знать
дам. Это ж надо, а?! Да ведь они какие-никакие, а дворяне, все же благородные
господа, охота им себя на посмеяние выставлять?
– Ну, некоторые, конечно, артачатся, гордость свою
соблюдают, да ведь одной гордостью и сам сыт не будешь, и скотину не накормишь,
вот и шляются по богатым соседям, выпрашивают то сенца, то овсеца, то ржи
полпудика.
Ирена усмехнулась. Она не раз слышала от матери, которая
несколько лет прожила в Польше, рассказы о повадках загоновой шляхты – бедных
дворян, которые превыше всего ставили свой польский гонор, но при этом
бесстыдно приживались в доме богатого пана. Наверное, те мелкопоместные русские
дворянчики, о которых с таким презрением говорили слуги, чем-то похожи на тех
шляхтичей, о которых сложилась пословица: «Habit de velours, ventre de son»,
по-русски говоря: «Сверху шелк, а в брюхе щелк!»
Разговор слуг между тем продолжался.
– Да что ж госпожа Макридина, хозяйка богатая, крепкая, с
такой мелкотой недостойной водится? – удивился первый.
– А с кем ей еще водиться? – хмыкнул второй. – Ни одна барыня
в дом ее к себе не пустит, потому что она и вдова, и собой приглядна, не
сравнить с иными-прочими здешними дамами. Кому охота при красавице в дурнушках
состоять? К тому ж слухи про Макридину ходят самые несусветные. Прозвище у нее
– охотница, и не потому, что по болотам с ружьишком шастает либо зимой лисиц
травить выезжает, хотя она и до этих забав горазда. Но сильно она нашего брата,
мужчину, жалует! Сильно охоча до наших ласк! Кому из дамского пола по нраву
придется, коли в дом такая охотница езживать станет и ее мужу голову кружить? А
господа одинокие, вроде Берсенева – слышал, того, что Лаврентьево недавно
унаследовал? – Макридину сторонятся, опасаются, потому что знают: она первого
же приличного холостяка или вдовца норовит под венец увлечь. Уж больно ей замуж
охота выскочить сызнова! Эти-то, ее прихлебатели, рвань мелкопоместная, рады бы
ее под венец повести хоть поодиночке, хоть всем скопом. Да ведь и они для
Макридиной только шваль, с которой она валандается поневоле, поскольку ни один
из благородных господ рядом с ней дольше чем на два слова не задержится.
– Ах вы, сволочь придорожная! – загремело вдруг на самым
ухом Ирены. Заболтавшиеся слуги порскнули кто куда, их в один миг будто ветром
сдуло, а перепуганная Ирена от неожиданности взвизгнула, кинулась было бежать,
да наступила на полу плаща, упала и в то же мгновение была схвачена за шиворот:
– А ты что здесь делаешь? Подслушиваешь? Подсматриваешь?
Выведываешь? Что за девка? Кто тебя подослал? Воровка? А ну, пошли в дом!
Глава 15
Сирена, Цирцея и прочие Симплегады
Ирена пыталась вырваться, вывернуться из плаща, но человек,
поймавший ее, держал крепко. К тому же он обладал немалою силою, так что, как
она ни билась, все было попусту. Он втащил ее по ступенькам и втолкнул в
комнату постоялого двора, ярко освещенную не только свечами, но и несколькими факелами,
что придавало ей, в сочетании с низкими балками и огромным столом, несколько
средневековый вид. Вдобавок на полу собаки грызли кости, ну а лица бражников,
смотревших на неожиданное явление пьяными очами, могли принадлежать любому
времени.
– Взгляните-ка, Людмила Григорьевна, – произнес человек,
притащивший Ирену. – Вышел, прошу великодушно извинить, за нужным делом, ну,
облегчился, значит, и вознамерился возвернуться к стопам вашим, и тут глядь, а
под окошком стоит вот эта девица, зачарованная вашим божественным пением,
словно мореплаватели пением Цирцеи.
– Вы хотели, видимо, сказать, пением сирен? – огрызнулась
Ирена, наконец-то вырываясь из рук этого человека и бросая на него уничтожающий
взгляд. Сделать сие, впрочем, было нелегко, ибо он оказался очень высок ростом
и в плечах широк чрезвычайно. Не диво, что из этих загребущих рук никак нельзя
было вырваться.
Впрочем, он Ирену интересовал мало. Куда большее любопытство
вызывала у нее госпожа Макридина, именовавшаяся Людмилой Григорьевной. На вид
ей было около двадцати пяти лет. Судя по голосу, она должна была оказаться
неким подобием кикиморы с гитарой. В самом деле, в руках она держала гитару с
синим полосатым шелковым бантом, которые в Петербурге навязывали на гриф только
мещаночки либо купчихи. Что же касаемо до внешности… Ирена увидела невысокую,
весьма субтильную чернявую даму в амазонке цвета адского пламени, вышедшего из
моды года четыре как и ныне почитавшегося в обществе весьма vulgar. Впрочем,
Ирена мигом поняла, почему Людмила Григорьевна носила это платье. Амазонка туго
обтягивала ее худенький стан и бросала отсветы на бледное, малокровное лицо,
придавая ему некоторый румянец.
