– Ой, спасибочки, она мне уже так помогла, что дальше
некуда! – вызверилась Матреша. – Мы с сыночком казни ждем, а Игнаша, бедный, и
вовсе в сырую землю зарыт…
– Тихо! – быстро сказал Емеля. – Молчи, глупая! Второй уже
раз об этом говоришь, а разве не помнишь, что немец настрого, под страхом
лютой, немедленной смерти, запретил рассказывать о приезде Игнатия и… о том,
что случилось здесь? Помнишь, как стращал: коли ляпнет кто о случившемся, того
управляющий убьет немедля, своею рукой, или Булыга приложит до смерти. Барин
все равно ему поверит, а не нам. С того он Степаниду на выселки и отправил,
чтобы она не проболталась о смерти сына. Она, ведьма, ни Бога, ни черта не
боится, ей на этого Адольфа плюнуть и растереть, а Булыга перед ней и вовсе
дрожкой дрожит… Как пить дать все рассказала бы барину, вот ее и отвезли
подальше.
– Помню Адольфов наказ, как не помнить, – угрюмо проговорила
Матреша. – Только понять не могу: зачем ему это нужно?
– Бес его разберет, – так же угрюмо отозвался Емеля. – Одно
мне ясно: Адольфу во что бы то ни стало нужно, чтобы театры наши именно в
назначенный день прошли. Если же узнает новый барин про Игнатия, вряд ли
разрешит лицедействовать. Как ни грызлись они с Игнатием с самого детства, как
ни подло рождение Игнатия, а все же они отчасти родня. Да его все соседи
осудят, коли узнают о театрах, что на могиле свежей игрались.
«Так вот почему меня обвинил во лжи Адольф Иваныч! –
сообразила Ирена. – Вот почему уверял, что Игнатий вернулся в Петербург… Думал,
гостям стыдно будет ехать на спектакль, когда в Лаврентьеве две смерти подряд
приключились. Ну ладно, старый барин два месяца назад преставился, к тому же
велел спектакль во что бы то ни стало на ежегодном летнем празднике сыграть. Но
этот Берсенев должен быть совершенным чудовищем, чтобы разрешить
лицедействовать, когда еще и девять дней после смерти Игнатия не отойдут. Конечно,
конечно, он не позволил бы этого. Он обманут, значит… Но ради чего Адольф
старается? Какой для него в том спектакле интерес? А какой-то интерес все же
есть… Может быть, в том дело, чтобы Санька свою роль отыграла? Может быть,
Адольф от этой дурочки вовсе голову потерял? Да нет, едва ли… Не похож он на
человека, который из-за смазливой мордашки способен голову потерять!»
– Одного понять не могу: самому Адольфу-то Иванычу какая в
этих театрах выгода? Зачем нужно, чтобы именно в этот день они состоялись?
Неужто ради Саньки старается? – словно подслушав ее мысли, задумчиво проговорил
Емеля.
– Ради Саньки?! – фыркнула Матреша. – Да что ему Санька?
Подстилка, только и всего.
– Но ведь она, дура бездарная, всю затею провалит… –
сокрушенно вздохнул Емеля.
– Да где ж другую возьмешь на эту роль? Вот я, к примеру,
все слова знаю, я б могла Лизу сыграть, да меня Устинья Петровна и близко не
подпустит: больно уж, говорит, ты, Матреша, толста, слишком уж в теле, чтобы
барышню играть. А у нас на деревне все девки небось в теле, одна Санька тоща,
будто и впрямь немка. Адольф-то, видать, неровно дышит к дохлятине, оттого и
Саньку к рукам прибрал, и на графиню глаз положил.
«Это я-то дохлятина?! – чуть не вскрикнула Ирена. – Да в
нашем классе в Смольном я была чуть ли не толще всех! Уж собиралась уксус пить
для интересной бледности и похудания!»
– Тише! – быстро сказал Емеля. – Они возвращаются.
Грохнула, распахнувшись, дверь.
– Или это платье, или представлять не буду! – раздался голос
Саньки. – Не буду! Хоть на части режьте меня!
– Нет, это меня на части режьте, Адольф Иваныч, – перебила
ее Жюстина Пьеровна, – на куски рубите, пилой пилите, что хотите делайте, а с
этой особой я спектакль ставить не буду. Дайте мне повозку, которая отвезет
меня на станцию. Я готова заплатить неустойку, я на все готова.
– Угомонитесь, сударыня, – послышался медоточивый голос, в
котором Ирена едва узнала лающую, грубую речь Адольфа Иваныча. Впрочем, она
сразу вспомнила, как вчера он разливался соловьем перед Макридиной и ее свитой,
и поняла, что этот человек горазд лицедействовать почище любого актера,
крепостного или свободного. – О вашем отъезде и речи быть не может. Спектакль
должен состояться, согласно желанию графа Лаврентьева, точно в назначенный
день. Вы сами знаете, что проклятие небес падет на голову того, кто посмеет
ослушаться последней воли покойного.
– Да проклятие небес уже пало на мою голову! – вскричала
Жюстина Пьеровна. – И это случилось в тот день, когда вы сделали
исполнительницей главной роли ее! Вы только взгляните, какое платье она выбрала
для этой роли!
– А что? – осторожно осведомился Адольф Иваныч. – Чем оно
вам не нравится? Истинно королевский наряд.
– Если бы нужно было изображать Марию Стюарт, королеву
Шотландии, это платье, пожалуй, подошло бы, да и то с натяжкой. Но для роли
русской барышни из провинции… Право, выбрать его могла только эта безмозглая,
лишенная всякого вкуса девка!
– Это я безмозглая?! – взвизгнула Санька. – Ах ты, немка
драная!
– Я француженка! – оскорбленно взвизгнула Жюстина Пьеровна.
– Не сметь называть меня allemandе!
Ирена не выдержала и расхохоталась. Жюстина Пьеровна не
обратила никакого внимания на эпитет «драная», ее оскорбило только наименование
ее немкой! Ох уж эти задиры-французы, вечно они тягаются то с немцами, то с
англичанами! Однако как отнесется Адольф Иваныч к тому, что его фаворитка столь
пренебрежительно наименовала его национальность? Если не отправит ее немедля на
конюшню для порки, значит, истинно находится под Санькиной босой, немытой
пятой!
То, что произошло дальше, явилось и для Ирены, и для всех
прочих участников сей мизансцены поистине ошарашивающим.
– Кто это? – боязливо вскричала Санька. – Кто это там
хохочет?!
Ирена испуганно прихлопнула рот ладонью, сообразив, что
забылась, что если ей слышно каждое слово, доносящееся из соседней комнаты, то
и там ее тоже могут услышать, – но было поздно.
– Да-да, – пробормотала Жюстина Пьеровна. – Я тоже слышала
смех.
– Не иначе дух покойного барина восстал из могилы, чтоб нас
покарать за то, что над его затеей насмехаемся! – прорыдала Санька, а Емеля не
удержался и фыркнул:
Кто ты, что посягнул на этот час
И этот бранный и прекрасный облик,
В котором мертвый повелитель датчан
Ступал когда-то? Заклинаю, молви!
– Свят-свят-свят! – пробормотала Санька. – Ты вовсе спятил,
Емеля?
