Управляющий смотрел на нее оторопело, побледнев от
возмущения, а рожа Булыги, напротив, отчетливо наливалась кровью.
– Больно много воли взяла! – вдруг рявкнул он, выхватывая
из-за пояса ременную плеть и занося над Иреной, однако Жюстина Пьеровна
перелетела через залу и заслонила ее собой, растопырив сухонькие ручки, словно
храбрая перепелка, которая пытается защитить своего цыпленка от хищного хоря.
– On ne peut pas! Vous abîmez sa beauté!
[22] –
взвизгнула она по-французски, однако Булыга ее почему-то отлично понял и
опустил плеть.
Ирена не успела удивиться, как обнаружила: подействовало на
него не что иное, как рука Адольфа Иваныча, тяжело налегшая на его плечо:
– Погоди. Не трогай ее. Что-то вы осмелели, сударыня…
Понимаю: почуяли, что нам без вас не обойтись. Да, это так. А потому я вас на
конюшню не отправлю, хоть вы этого вполне заслуживаете, а смиренно спрошу:
каковы ваши условия? Какую цену вы назначаете за свое выступление на сцене?
Только не говорите, что будете просить отпустить вас – вы во власти господина
своего, Николая Константиновича Берсенева, а я судьбу вашу решить не вправе.
– Я не унижусь до того, чтобы просить хоть о чем-то вас, – с
ненавистью бросила Ирена. – Я требую: вы отпустите Курю. Вы освободите его от
порки и более не станете преследовать.
Потребуй она, чтобы управляющий сплясал сейчас «русскую»,
или попрыгал на одной ножке, или прокричал петухом, это вызвало бы меньший
столбняк у окружающих. Один только Булыга что-то возмущенное прохрипел, однако
тотчас осекся, увидев, что на лице Адольфа Иваныча мелькнула ухмылка:
– Вот оно что… Значит, этот мальчишка и впрямь содействовал
вашему побегу? Ну-ну… Конечно, он заслуживает самого сурового наказания,
однако, учитывая, что побег ваш все равно не удался, я, так и быть, смягчусь и
выполню вашу просьбу.
Ирена не поверила своим ушам. Ну, наверное, Адольф Иваныч и
впрямь ждал, что она потребует свободы. Оттого так легко пошел ей навстречу.
Нет, здесь крылось что-то еще, но Ирена не понимала, что именно… Тревожно стало
на сердце…
Матреша восторженно взвизгнула и повалилась на колени с
такой прытью, что аж звон отдался в паркете (ибо она была, как уже говорилась,
особой весьма дородною):
– Адольф Иваныч! Отец родной! Век за вас Господа буду
молить!
«Что? Ну и дура же эта Матреша!»
Ирена возмущенно оглянулась и перехватила взгляд Емели. В
глазах была тревога и настороженность. Да, его тоже изумила и насторожила
неожиданная уступчивость управляющего.
– Она будет на сцене представлять? – наконец-то дошло до
Саньки, которая все это время стояла в полном оцепенении, вполне готовая
поспорить неподвижностью с небезызвестной женою Лота. – Никогда! Ни за что! Не
отдам я ей моего платья!
И она вцепилась в свои фижмы с видом такой решимости, словно
намерена была защищать их даже ценою собственной жизни.
– Да я его и под страхом смертной казни не надену, –
фыркнула Ирена, с удовольствием обращаясь к делам житейским и волнующим каждую
особу женского пола, даже когда решается ее участь. – Это платье отстало от
моды тех времен, когда происходит действие «Барышни-крестьянки», на полвека, а
то и больше. – Она склонилась над кучей одежды и выловила из нее легонькое
газовое платьице-тюник, перехваченное под грудью широкой шелковой лентою, на
шелковом чехле, нежное и струящееся, словно утренний туман. И цвет его был
загадочным – чуточку сиреневым, чуточку серым, с легким налетом голубизны –
обворожительный цвет, который, сразу поняла Ирена, будет ей чрезвычайно к лицу.
– Вот платье, какое могла носить тогдашняя модница.
Она приложила платье к своему замурзанному, оборванному
сарафану, отмахнула свободной рукой со лба растрепавшуюся, слипшуюся от
болотной тины прядь, стерла со щеки грязное пятно:
– Ну как, Жюстина Пьеровна?
– C’est Lize vèritable!
[23] – со слезами в голосе
простонала восторженная француженка.
Глава 19
Труды праведные
Кажется, никогда в жизни Ирена так не уставала, как в эти
дни, оставшиеся до премьеры. Ее сводили в баню, принесли чистый сарафан, после
чего Ирена почувствовала себя не в пример лучше. Ей даже дали лапти по ноге! Да
и узилище ее преобразилось: пол был чисто вымыт, вместо тощего сенника
принесена хорошенькая и вполне кокетливая оттоманка, на нее брошена пуховая
подушка и тонкое, но вполне чистое стеганое одеяльце. В углу оказались столик и
табурет – правда, колченогие, да и Бог с ними, все же не на полу есть, как
собаке! Да и сама еда куда как улучшилась, молока и хлеба было теперь вдоволь.
Щи, которые Ирена прежде недолюбливала, она теперь хлебала деревянной ложкой с
превеликим удовольствием, особенно когда они были забелены кислым молоком или
сметаною, а между овощами плавал шматок мяса…
Все эти нехитрые блага пришлось отрабатывать в поте лица: не
только репетировать свою роль, но и помогать Жюстине Пьеровне заниматься с
другими актерами. Она была опытным постановщиком – заботилась о том, чтобы на
помост вовремя выставляли декорации и реквизит, без задержек открывался и
закрывался занавес, чтобы актеры выходили на сцену точно в нужный момент
(причем именно сами выходили, а не были пинком вытолкнуты!), требовала
досконального знания роли, но, как выяснилось, имела самое приблизительное
представление о живости игры. «Такое впечатление, – думала Ирена, – что она ставила
только Корнеля или Расина!» Актеры, по мнению Жюстины Пьеровны, должны были
просто принимать разные позы и декламировать свой текст, изредка сопровождая
это деревянными жестами.
Особенно смешно выглядели два лакея, исполнявшие роли этих
русских Монтекки и Капулетти: Муромского и Берестова. Они произносили свои
реплики с угодливыми поклонами, к которым приучила их жизнь, и даже когда
Муромский просил Настю позвать дочь, он раболепно кланялся ей.
Сущей статуей смотрелся и Емеля-Софокл, который даже самые
пылкие любовные диалоги произносил с пафосной интонацией, нелепо и ненужно
заламывая руки и вращая глазами. Когда Емеля трагическим голосом воскликнул на
первой же читке роли:
– Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею! – а потом
зачем-то заломил руки, Ирена так и покатилась со смеху.
Емеля посмотрел возмущенно, но тут же и сам невольно
захохотал, озадаченно почесывая в затылке:
– Да это, вишь ты, Еврипиды с Софоклами из меня так и лезут,
так и прут.
