– Не моя воля, – наконец сказал он. – Господин Берсенев
велел исполнить волю покойного дядюшки своего. Значит, спектакль должен
состояться во что бы то ни стало. Но ты, Булыга, не сомневайся: если гости
зевать начнут, мы в конце концов выпустим Нептуна с сигарою, чтоб их
повеселить! Можем тоже прорепетировать, хоть сейчас! Сбегай-ка в кабинет
графский за хорошей «гаваною»!
Ирена взглянула на несчастного пса, который, в свою очередь,
взирал на нее умиленным взором, но при слове «сигара» насторожил уши, и сказала
с самым высокомерным видом, на который была способна:
– Вы и так загубили собаку. От нее табачищем несет, словно
от старого боцмана. Имейте в виду, господин управляющий: коли вы еще раз в моем
присутствии осмелитесь подвергнуть бедного Нептуна этому изощренному
издевательству, знайте: я на сцену больше шагу не сделаю. Можете меня хоть на
месте убить, но – не сделаю.
Адольф Иваныч даже голову откинул от изумления! Булыга
вытаращил глаза:
– Больно много воли взяла! Да как только эти ваши тияры
отыграются, я на тебя самолично рогатки вздену!
– И правда спятила, – пробормотал Емеля, почти не размыкая
губ. – Далась тебе эта псина!
Наверное, Софокл был прав. Наверное, надо было смолчать. Но
Ирена уже довольно натерпелась от самодурства Адольфа Иваныча, чтобы не
позволить себе хоть маленькое удовольствие: докучать ему беспрестанно своим
собственным самодурством. Безрассудная отвага, которой отличались в опасные
минуты все женщины ее рода, дурманила голову почище шампанского. За эти
несколько мгновений, когда она могла унижать мерзкого управляющего, как хотела,
она готова была и жизнью рискнуть. А потом… а потом придется положиться на волю
Божью и на милость нового барина. Сказать правду, Ирена все еще надеялась на
этого человека. Ну а нет…
«Зачем, – подумала она бесшабашно, – горевать о том, что еще
не случилось? И без того хлопот довольно: опять Емеля начал говорить деревянным
голосом, да и Жюстина Пьеровна все норовит заговорить по-французски там, где
должна говорить по-английски. Ведь мисс Жаксон, которую она играет, англичанка,
а не француженка!»
И все-таки коленки у нее задрожали, что скрывать… Однако
рожа Адольфа Иваныча приняла прежнее непроницаемое выражение.
– Извольте, – пробормотал он, почти не размыкая губ. И
обернулся к Нептуну, который, заслышав любезное его несчастному сердцу слово
«сигара», нервически припадал на передние лапы и заглядывал в лицо хозяину с
просящим выражением: – О нет, Нептун, брудер! Вот ее проси теперь о сигарках, а
я умываю руки! – И он ткнул пальцем в Ирену.
Умнейший пес, чудилось, понял слова хозяина, потому что
немедля вспрыгнул на сцену и принялся бодать лбом Ирену под коленки, как бы
вынуждая ее спуститься и идти поскорей в кабинет, давать ему сигары. Это было
невыносимо смешно, вся труппа, да и Адольф Иваныч с Булыгою хохотали до колик,
однако же понятно было, что репетировать в таком состоянии никак невозможно, а
потому Жюстина Пьеровна решительно попросила увести собаку. Адольф Иваныч и
Булыга едва утащили пса, который разбушевался и лаял своим оглушительным
прокуренным басом.
Когда настал вечер, вновь явился Булыга и сопроводил Ирену в
ее преображенную каморку. Она наскоро поела и упала на оттоманку, страшно
усталая, но долго не могла уснуть, потому что в ушах так и звенели слова
Жюстины Пьеровны: «Завтра генеральная репетиция! В костюмах!»
Глава 20
Коробка сигар
Наутро в костюмерной – маленькой комнате, где теснились три
гримировальных столика, на которых были укреплены зеркала и там и сям виднелись
многочисленные свечные огарки, прилепленные прямо на полированное дерево, –
сидели чуть ли не в обнимку на одном табурете примирившиеся Ирена и Матреша и
разглядывали Емелю, которого одевали в щеголеватый охотничий костюм Алексея
Берестова. Разглядывали они также лакеев, исполнявших роли Берестова и
Муромского. Им предназначены были и шелковые, с турецким узором шлафроки, и
фраки, и охотничьи костюмы, не менее щегольские, чем у Алексея-Емели. Платье
для Жюстины Пьеровны тоже было готово – весьма элегантное, но в то же время
кокетливое, чтобы как можно лучше изобразить мисс Жаксон – «сорокалетнюю
чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год
перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в
этой варварской России». Девушки разглядывали своих сотоварищей по труппе не
без зависти. Матреше предстояло весь спектакль проходить в сарафане, а Ирене –
провести в таком же сарафане бо́льшую часть действия. Конечно, для
нескольких сцен у нее было платьице из графских сундуков, а у бедной Матреши не
было ничего. Пользуясь тем огромным влиянием, которое она внезапно приобрела,
Ирена заставила Булыгу расщедриться и выдать «толстого полотна, синей китайки и
медных пуговок» – все как в повести «Барышня-крестьянка» для Лизы, которая
намерилась претворить в жизнь свой маскарад, – только в двойном размере, чтобы
обновку получила и Матреша. Совершенно как в книжке, «за шитье засадили всю
девичью», а Емеля (вместо книжного Трофима-пастуха) собственноручно сплел две
пары новых пестрых лаптей.
Наконец актеры были готовы, вышли на сцену, которая уже
уставлена была декорациями, и действие началось. Как ни тряслась Ирена, она
признавала вполне, что они с Жюстиной Пьеровной поработали изрядно. Несколько
слуг, призванных в качестве рабочих сцены, были в таком восторге и так
увлекались происходящим, что беспрестанно забывали менять декорации, поэтому
действие продвигалось с некоторыми остановками. Жюстина Пьеровна клялась, что
если они начнут путаться и выносить стулья и столы вместо свежесрубленных и воткнутых
в громадные кадки деревьев (с помощью которых изображалась роща, где
происходили свидания Алексея и Лизы), то она всех их собственноручно отдаст на
расправу Булыге. Для Ирены же рассеянность помощников была наилучшим
доказательством успехов их с Жюстиной Пьеровной трудов. Она и сама была в
необычайном возбуждении и хоть не боялась забыть текст, но все ж опасалась
невзначай выйти из роли и начать хохотать там, где следовало грустить или быть
задумчивой. Однако таких моментов по ходу действия было совсем немного. Лиза
всегда находилась в состоянии ожидания счастья, и Ирена, к своему изумлению,
совершенно прониклась этим чувством. Вот она выскочила на сцену, придерживая
подол синего новенького сарафана, еще пахнущего новой материей, прислушалась –
за сценой по знаку Жюстины Пьеровны сильно ударили, изображая выстрел Алексея,
– и к горлу подкатил восторженный комок. С трудом прорвавшись сквозь него,
Ирена воскликнула с истинным нетерпением:
– Вот он идет! – и вдруг увидела в глубине залы незнакомого
человека, который стоял, сунув руки в карманы просторной полотняной куртки, и
смотрел на нее с растерянным выражением.
