Глава 24
Пленники
Она снова была в Смольном. Озираясь на каждом шагу, робея и
презирая свой страх, она бежала вниз по черной лестнице. Это было строжайше
запрещено: поймай Ирену на месте преступления, наверняка вызвали бы родителей к
госпоже начальнице… позорище, ужас, не видать тогда ни золотой медали, ни даже
обычного похвального листа! – но случай никак нельзя было упустить. Ведь нынче
дежурил добрый привратник, который никогда не отказывался сбегать в ближайшую лавчонку
за сладостями для пансионерок. Там, конечно, драли втридорога, пользуясь
близостью к институту, но зато, чудилось, во всем белом свете нельзя было
отыскать таких марципанов и миндальных пирожных, как там!
– Бедняжечки вы, барышни, ох, бедняжечки, – бормотал
привратник, торопливо принимая от Ирены деньги и воровато оглядываясь. –
Оголодали на казенных харчах… вестимо, охотца добренького, сладенького… Не
извольте беспокоиться – все принесу, как обычно, ну а за труды нам бы…
– За труды сдачу оставь себе, как обычно, – велела Ирена,
отправляясь в обратный путь.
– Соблазняешь одного из малых сих? – усмехнулся брат
Станислав, когда Ирена рассказала ему про услужливого привратника, благодаря
которому заточение молоденьких пансионерок казалось порой не столь уж тяжким. –
Наверняка он тратит эту сдачу либо на шкалик в ближайшей распивочной, либо на
табак!
Станислав ошибался. Привратник не пил, не курил, зато был
таким же великим лакомкой, как и барышни-смольнянки. Нет-нет, он оставался
равнодушен к марципанам и миндальным пирожным! Предметом его чревоугоднической
страсти были гречневики. Так назывались постные пироги. Их выпекали из
гречневой муки в особых глиняных формочках и продавали чаще всего в пост. Но он
предпочитал их всякой скоромной пище! Гречневик выглядел как обжаренный со всех
сторон столбик высотой вершка в два: к одному концу у́же, а к другому –
шире. Ирена Сокольская, которая, по отчаянности и бесстрашию, чаще всего
общалась с услужливым привратником, была прекрасно осведомлена, что на копейку
торговец отпускает пару таких гречневиков, при этом он разрезает их вдоль и из
бутылки с постным маслом, заткнутой пробкой, сквозь которую пропущено гусиное
перо, поливает внутренность гречневика маслом и посыпает солью.
Именно такой гречневик маячил сейчас перед глазами Ирены.
Правда, он был очень большой… и оказался почему-то поставленным на голову
какого-то мужика, чья широкая, обтянутая ветхим армяком спина покачивалась
перед ней. Потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить: да ведь это не
настоящий гречневик, а шапка – довольно высокая, без полей, чуть приплюснутая
сверху, – которая несколько напоминала пирог своей формою, а оттого тоже
называлась «гречневик». Осознала Ирена также, это мужик в «гречневике» –
возница, который погоняет лошадку, запряженную в телегу, где лежит она, Ирена.
А лежит она на охапке соломы, которая неважно защищает от жердей, покрывающих
дно. Небось все тело от них в синяках, ведь телега пляшет на ухабистой дороге.
Руки у Ирены связаны спереди, а рядом с ней лежит какой-то человек. Она ощущала
тепло его тела.
Повернула голову – да так и ахнула: Софокл! Связан куда
крепче, чем она, – по рукам и ногам, во рту кляп, глаза закрыты – то ли без
памяти, то ли спит.
Куда их везут? Почему они связаны?!
Ирена уже приоткрыла рот, чтобы закричать, позвать возницу,
спросить, куда ее везут, как вдруг вспомнила…
Вспомнила – и с силой прижала к лицу связанные руки, потому
что слезы так и хлынули из глаз. Нет! Не надо вспоминать о предательстве и
разбитом сердце. Это делает ее слабой. Очень глупо лежать и рыдать, изображая
из себя жалкую жертву, которую влачат на заклание. Надо придумать, как сбежать.
Сбежать самой и спасти бедолагу Емелю. Наверняка Берсенев решил избавиться от
него потому, что Емеля мог бы подтвердить: у Игнатия была жена, которая может
претендовать на часть наследства. О Господи, какой ужас, как страшно, что
человек с такими глазами продал душу мамоне и не боится брать на себя столько
греха!
Чем больше думала о нем Ирена, тем в большую ярость
приходила. Бесчестие, которое он ей нанес, можно смыть только кровью! Если она
когда-нибудь доберется домой, если отец и брат узнают, как обошелся с ней
Берсенев…
Одна старинная история пришла ей на память. Накануне выпуска
из Смольного они с девочками украдкой, таясь от классной дамы, читали вырезку
из газеты о некоем бедном, но удивительно благородном чиновнике П., который
застрелил действительного статского советника А., когда тот возвращался из
церкви от венца с молодою женою. Рассказывали, будто А. обольстил сестру П. и
даже прижил с нею двоих детей, все время обещая жениться, а сам взял да и
сыграл свадьбу с другой девушкою, очень богатой наследницей! Город был полон
слухами, однако П. не открывал причину своего преступления. Во время суда от
него требовали именем государя, чтобы он сознался, за что убил А., однако П.
отвечал так (о, сколько девичьих слез было пролито над этими газетными
строчками, источающими истинное душевное благородство!): «Причину моего
поступка может понять и оценить только Бог, который и рассудит меня». П.
приговорили к высылке на Кавказ солдатом с выслугою…
Нет. Ирена не станет подвергать риску жизнь и судьбу
любимого брата. Она сама расквитается с Берсеневым за его гнусное
предательство. Но это впереди. Сначала… сначала нужно спастись. Если возница
отвезет ее в Макридино, бежать окажется куда труднее. Нужно сделать это сейчас,
а потому – хватит! Хватит думать о Берсеневе!
Она толкнула Емелю в бок раз и еще раз. Он не шевелился.
Ирена неловко приподнялась и укусила его в плечо.
Подействовало! Емеля так и подпрыгнул, и можно было
вообразить, какой крик вырвался бы из его рта, не окажись этот рот забит
кляпом.
– Тише, Софокл! – прошипела Ирена, глядя в изумленные глаза
Емели. – Повернись ко мне.
Опасливо покосившись на возницу, который, по счастью, и не
подозревал о том, что творилось за его спиной, она повыше подняла связанные
руки и попыталась подцепить края кляпа (на счастье, это была не деревяшка, а
всего лишь скомканная тряпка). Получалось плохо. Ирена наклонилась к Емеле, схватилась
за краешек тряпки зубами и потянула. Дело пошло, и довольно скоро рот Емели был
свободен.
Несколько мгновений он ничего не мог сказать, только
мучительно шевелил затекшими челюстями. Ирена нетерпеливо смотрела на него и,
как только с лица Емели исчезла страдальческая гримаса, подсунула свои руки к
его рту и шепнула:
– Постарайся перегрызть веревку.
