Сама мысль о Майке Стоуне в роли бедового плейбоя отчасти оживила в Милене чувство юмора. «Майк Стоун, разыгрывающий плейбоя? Боже мой, на чем — на скрипке, что ли?»
— Майк, — улыбнулась она, опуская руки, — я никогда не представляла тебя плейбоем. Честно. Ну а я? Надеюсь, я твоих ожиданий не обманула?
— Конечно, нет, — с серьезным видом ответил он, по наивности полагая, что тем делает ей приятное.
— Я боюсь, Майк, — сказала Милена. Это прозвучало как объяснение; она даже сама удивилась этой фразе.
— Боишься? Чего? — не понял Майк.
— Последнее время? Той же темноты. Это со мной стало после Троун. Забавно, правда? Чтобы меня запугать, она использовала свет. Так что, по логике я, наоборот, темноту должна любить. А вот боюсь. И не только ее. Вирусов, например… Того, что они вытворяют… И… тебя. Тебя побаиваюсь.
— Это можно понять. Я человек со странностями, — с тихой убежденностью заметил Майк Стоун. — Сам же я даже не уверен, боюсь я чего-нибудь вообще или нет. — И это он тоже сказал вполне убежденно. — Даже представить не могу, что именно меня могло бы испугать. Есть лишь вещи, с которыми я в силах справляться и с которыми не в силах. Меня всегда изумляло, как управляешься с делами ты. У тебя каким-то образом получается добиваться нужного результата, просто настраивая людей на соответствующий лад. Как бы с помощью обыкновенного диалога — но в результате тебе все удается. Это потому, что ты испугана. Мне кажется, у тебя все получается из-за страха. Я же пытаюсь делать все от меня зависящее без него.
— Правда? И совсем-совсем ничего не боишься?
До Милены начинал доходить смысл его слов. Она думала, что неуклюжесть и скованность в нем — от страха. На самом же деле это, оказывается, лишь следствие внутренней слаженности и выверенности. Как в точных, добротных, но непритязательных внешне часах.
— Это лишь потому, что я чувствую: мне не в чем проигрывать. Если у меня что-то не получается — например, разговаривать с людьми, — ну так что ж, ничего постыдного в этом нет. Я пытаюсь и делаю все, что могу.
«Ты мне нравишься, — думала Милена. — Нравишься с каждым днем все больше и больше. Видимо, это все-таки не было ошибкой».
— Ну что, мне бы хотелось лечь, — сказал Майк. — И обнять тебя. Тебя все эти дни постоянно будто знобит. А я горячий. У меня очень жаркие ступни.
— Я была знакома кое с кем, у кого ступни тоже очень горячие, — прошептала Милена. Ее уже так давно никто не обнимал. Она взглянула на Майка. Со страхом.
«Да, мы, конечно, могли бы вместе торчать на кухне, заниматься готовкой, которая никому из нас не нужна. Или Майк доставал бы скрипку и играл, а я вставляла замечания насчет его игры. Но напряжение бы при этом сохранялось. И от него никуда не деться, как ни крути. Избегать его было бы обманом, чем-то недостойным. А потому не надо от этого отворачиваться, даже если тебе страшно. А мне страшно. “Ханжа, одержимая, скандалистка” — так, кажется, сказала когда-то Сцилла. Неужели я все еще такая? Мне это не нравится. Я чувствую себя отчужденной, словно махнула на себя рукой. Мне от этого одиноко и бесприютно, как сироте».
Милена легла в кровать, практически не раздеваясь, а Майк Стоун пошел в ванную помыться, интуитивно догадываясь, что ей не нравится запах мужчин. Обратно он возвратился голый и пахнущий вполне нейтрально. Тело у него выглядело еще причудливей, чем Милене представлялось, — она даже невольно улыбнулась, несмотря на боязнь.
Он тянулся кверху, высокий и тощий, как какой-нибудь персонаж Гойи, — узкие покатые плечи, живот как стиральная доска, узловато-угловатые руки и ноги. Бедра необычно широкие, почти как у женщины, с прорехой между тонкими ногами. Волосы росли в каких-то странных местах — например, на плечах и колечками вокруг сосков, таких маленьких и бледных, что они были почти неразличимы.
Между бедер унылым хоботом свешивался увесистый член, болтаясь, как неприкаянный пассажир в вагонной тряске, а яички держались на такой тонкой веревочке-мошонке, что у Милены даже проснулась сочувственная жалость, какой она от себя не ожидала. Она с любопытством смотрела на мужские гениталии — просто из интереса. Майк, повозившись, устроился возле нее в кровати, и Милена призадумалась, что же ей делать дальше. Пришла в голову мысль протянуть руку и коснуться его пениса, но от нее Милену сразу же заблокировало, словно вирусом. Ни за что. Бр-р, какая гадость. А что, если он солгал и сейчас это хозяйство у него оживет и он набросится на нее? Майк, словно почувствовав ее мысли, пропустил Милене руку под голову и, приобняв, с тихим вздохом привлек к себе на грудь.
Милена снова чувствовала возле себя тепло человеческого тела.
Это тело ее удивляло. Она полагала, что все мужчины на ощупь мускулистые, жилистые и жесткие, сплошь мышцы и сухожилия. Этот же, несмотря на жилистость, был мягким, теплым и гладким, таким уютным. Все еще побаиваясь его, Милена мелко дрожала. Для эксперимента одну руку она осторожно положила ему на грудь. Майк повернул лицо и посмотрел ей в глаза — со сверхъестественной звериной доверчивостью, наивностью младенца. Милена в ответ улыбнулась; страх начинал постепенно таять.
Майк удовлетворенно причмокнул. Так, лежа в безмятежной тишине, они встретили ночь. В эту не по сезону прохладную погоду Милена нашла себе уют и прибежище в теплой гавани.
В ТО ЛЕТО ПЕСЕН — лето засухи — о наступлении утра возвещал серебристый свет, заполняющий пустой, выцветший изнутри колокол неба. Пол под ногами был теплым еще с вечера. Вода для умывания отсутствовала, а та, что была в ведерке для питья, оставалась нагретой. Стояла стойкая вонь от гниющих камышей. Цветов на похоронах больше не было: все они засохли.
К середине сентября дождей не было уже четыре месяца. Верхние подступы к устью пересохли. Судоходным оставался лишь главный канал, ведущий к Темзе, до которого путь по Болоту приходилось одолевать пешком. В течение всего тягостного лета этот невольный утренний моцион был ненавистней всего.
Водоросли и водяные растения под солнцем спеклись в подобие папье-маше — жесткую, пористую корку над слоем грязи и камней. Стоило случайно продавить ее ногой, как в нос ударял шлейф пыли и сырой, затхлый запах как из склепа. Сильно обмелели и ужались в размерах рыбные питомники.
Милена как-то шла мимо пруда, и в это время почва перед ней зашевелилась. Буквально из-под ног в солоноватые лужи брызнули сотни лягушек. Сверху кружили жадные до поживы цапли. Было семь утра, а жара уже стояла несусветная. Рубашка на Милене взмокла от пота, губы потрескались, а в горле пересохло. На берегу, подставив родопсиновую кожу солнцу, уныло сидела ребятня, уже толком и не отгоняя цапель.
— Доброе утро, — окликнула Милена детей.
Те молча, с опаской посмотрели на нее и продолжали неподвижно сидеть. Некоторые даже отодвинулись.
Милена шагала враскачку, попеременно мотая головой то вверх-вниз, то вправо-влево: это был единственный способ избежать рефракции в глазах. Глянув однажды в зеркало, она обнаружила там создание с глазами инопланетянки или ящерицы — такими же чужими, непроницаемо блестящими. Известно, что глаза — зеркала души. А ее глаза теперь были просто зеркалами. Зато они исключали любой светообмен. Люди, встречаясь с Миленой глазами, тут же неприязненно отводили взгляд. Окружающий мир с его нестерпимым солнцем, яростно хлещущим камни и выбеленные зноем растения, представал как сквозь синеватый фильтр.
