— Или бы создала еще одну «Комедию».
— Да, или «Комедию», — кивает Ролфа с протяжным вздохом. — Только все это уже позади.
— Ролф, у меня такое ощущение, будто ты умерла. И убила тебя я.
— Ой, не распускайте по мне сопли, мадам, — ворчливо отвечает Ролфа. — Терпеть не могу соплей последнее время. Не вижу в них толку.
— Но ты же все равно это чувствуешь. Могла бы и признаться.
— Ну и признаюсь. Только в тягомотину играть не хочу. Кстати, вот почему опера меня последнее время раздражает: слишком медленно разматывается сюжет. Ходят, поют, хотя и так все ясно; нет чтобы сразу пожениться или разбежаться. Так нет же: два часа глаза и уши мозолят. А толку-то?
— Ну а если им есть что сказать… — Милена прерывает себя на полуслове. — Слушай, я… у меня вообще-то есть время забежать в кафе. Может, ты поесть хочешь?
Рот у Ролфы кривится в скептической ухмылке.
«Она боится, что меня все еще к ней тянет, поэтому хочет поскорей отделаться. Она и пришла сюда затем, чтобы разрыв был полным и окончательным».
— Да нет, мне до дома надо добраться; там и поем.
Ролфа, хлопнув по пуфу, решительно поднимается и водружает на голову шляпу.
«Наверно, уже жалеет, что вообще пришла».
— Спасибо, что зашла навестить, — говорит Милена. По телу разливается холод одиночества.
— Да ну, — приветливо отвечает Ролфа. — Типа, по старой дружбе. Извини, что как снег на голову, от дел отвлекла.
— Всех дел не переделаешь, — упавшим голосом произносит Милена.
— Да уж, — с беспощадной сердечностью соглашается Ролфа, — ты ж у нас звезда.
Пауза. Милене все холоднее.
— Кстати, у меня тут осталось кое-что твое.
Неожиданно что-то вспомнив, она поднимается с пуфа и идет к встроенному шкафу (в ее новой партийной квартире мебель в основном встроенная), где что-то ищет в ящике среди всяких баночек и запасных батареек. В порыве отчаянья она, разбрасывая банки, выдергивает оттуда какой-то предмет. Комок грязного войлока, пахнущий детством. Милена поворачивается и протягивает его Ролфе.
— Вот.
— Ой, Пятачок, — удивляется Ролфа.
— Забирай, он мне не нужен, — говорит Милена уже со злостью.
Ролфа протягивает руку и берет его. Она стоит, задумчиво гладя ему ушки, трогает животик, словно удостоверяясь, что это на самом деле он, тот самый. А затем, как-то вздрогнув, словно прикоснулась к чему-то холодному, возвращает куклу Милене.
— Я его специально оставила. В подарок, по старой дружбе, — и пожимает плечами в полной растерянности.
Они смотрят друг на друга. Наконец Милена забирает Пятачка обратно.
— Ну ладно, там меня уже заждались, поди, ужин провороню, — произносит наконец Ролфа, протягивая руку. — Ну, пока, что ли.
— До свиданья. — Милена отвечает на рукопожатие.
Ролфа, устрашающе большая, она склоняется над Миленой, как взрослая над малышом. Милене хочется драться.
«Ну зачем вообще все эти слова? Что, нельзя так уйти?»
Пригнувшись под притолокой кукольного домика, Ролфа выходит на лестницу. Милена стоит в проеме, чувствуя себя отверстой, зияющей раной. Ох уж эта неизбежная дань вежливости, лучше б всего этого вообще не было.
Вот Ролфа оборачивается и улыбается своей новой белозубой улыбкой — красивой, широкой, которой прежняя Ролфа похвастаться не могла.
— Эх, вот кайф, — восклицает она. — Как я оттянусь в Антарктике!
Милена вдруг наглядно видит эту картину: косматые лайки, и лед, и звезды. Видится, как оно действительно могло бы быть: Гортензия со своей дочерью, обе счастливые, стоят на льдине, белой, как новая улыбка Ролфы. Антарктическая улыбка.
Из одного глаза у нее, смачивая мех, сочится влажный след.
— Винни-Пух с Пятачком отправляются на поиски Южного Полюса, а? Кто б мог подумать? Я в Антарктику, ты в космос. Так что если думаешь, что у нас здесь, внизу, ад, то поберегись: вдруг там, наверху, чистилище?
Ролфа, хохоча крякающим смехом, делает вид, что пихает Милену в плечо.
— Так и не сумели нас с тобой тут удержать, не на тех напали, верно? У-ху-ху-у!
Она вразвалку пятится по площадке.
— Ну, старушка, давай, держись, — продолжает она шутливо, излишне шумно напутствовать Милену, не без риска покачиваясь над лестницей. — Давай, береги себя. Дело свое исправно делай. А за меня не переживай, со мной все нормально будет. Нам что зной, что дождик проливной, так ведь? По-ка-а!
Пятясь по своему обыкновению, Ролфа начинает спуск с лестницы, по-прежнему не сводя с Милены глаз; такая же неуемная, как раньше. Мало кто может состязаться с ней в громкости — особенно учитывая, что крик этот доносится через тундру — леденящую вечную мерзлоту. Через Мертвое Пространство.
— Живи-поживай да добра наживай, а коли не свезло, так чтоб хоть было весело! Помни, завтра — первый день твоей оставшейся жизни! А?! А-ха-ха-а!
По мере того как Ролфа спускается с лестницы, шаг за шагом убывая из поля зрения, ее голова продолжает безудержно хохотать.
Крик еще продолжается.
— Не бери в уплату деревянных медяков, ха! Старая канадская поговорка! Не путай хрен с морковкой! Чтоб все у тебя было в шоколаде! Все, все, все! — В ее голосе звенит надежда. На этом она, закашлявшись, обрывается.
Милена пытается заняться сборами. Надо же когда-то к ним приступать. Работы непочатый край. Но она смотрит в окошко, где уже успело стемнеть; смотрит на Ролфу, как та вразвалочку, спиной к Милене, идет на пристань.
«А я, Милена Вспоминающая, знаю. Знаю, что вижу сейчас Ролфу в последний раз. Вот ее спина, походка, округлые плечи, голова чуть наклонена вперед и книзу. Все такое знакомое. Знакомое настолько, будто мы все еще живем вместе».
И — о! Ролфа вдруг на ходу разворачивается и машет, машет с берега Болота, где ее все еще дожидается челнок.
— По-ка-а-а! — глухо доносится издали, как через ледяную пустыню.
И маленькая Милена нерешительно машет в ответ. Свет не зажжен, и в комнате темно. Видит ли ее Ролфа? Наверно, нет. Хотя почему: вполне может статься, что и видит.
У меня же теперь на ладони светящееся пятно. Интересно, светится ли оно сейчас? Видит ли она его? Горю ли я?
Об этом мне уже не узнать. Ролфа заходит в лодку, но не садится, стоит. И, покачиваясь, все еще остается в этой позе и тогда, когда челнок начинает рывками отходить от берега. В руках она вращает шляпу. Милена стоит у окна, поглаживая пахнущие детством уши Пятачка, и потерянно размышляет: «Как быть теперь? Что я могу поделать? Я старею, становлюсь суше, черствее, а мне так нужно, чтобы кто-то был рядом. Кто-то настоящий и живой, а не просто память».
