Где-то по ходу «Комедии» Данте говорил, что не припомнит такого мгновения, чтобы он хоть в мыслях отрекся от Беатриче или же опорочил ее имя.
«Вирусы поймут, что это означает», — думала Милена.
Он отпил из вод Леты, а потому забыл все неправедное, что мог совершить в своей жизни.
Он не помнит, чтобы отрекался от Беатриче. Это означает, что отречение от Беатриче было грехом.
«Как и то, что я потом не общалась с Ролфой. Не любила ее». Руки Милены поглаживали что-то мягкое и влажное. Оказалось, что в суматохе она так и не выпустила Пятачка.
А снаружи геликоптера, на одном с ним уровне плыли черные шары, запущенные с моста Ватерлоо. Туго надутые, они неслышно напевали для себя музыку, которая до них доносилась. Их кожа отражала свет. Лики памяти перемежались на их поверхности.
Музыка не спеша проникала через райские кущи, созданные из старого кирпича. В ней говорилось о жизни в камне, земле, воздухе. Воздух трепетал, подобно деревьям и траве; кирпич по прочности подобен был камню. А каждый камень — даже в старой части Лондона — лучился, благоухал и дышал историей. Касания минорных созвучий и диссонансы вызывали в нем грусть и встревоженность. Отдельные пасмурные нотки оседали капельками света на падающих листьях. Музыка становилась призрачным танцем, как будто Сад незримо пускался танцевать сам с собой, сам по себе. А для нас он был потерян.
По Вестминстерскому мосту Беатриче и Данте прошли на улицу Кат. Путь туда теперь был закрыт, а с ним закрыта и дорога в то Лето Песен, где в веселой рыночной толчее жили знакомые люди: и парень с лицом персонажа Хогарта, и гибкий продавец одежды со своей смазливой женкой, и торговка зеркальными линзами. Слышен был хор. Впервые за все время пропевались и слова рассказчика. Здесь пелось о солнце в зените, о полуденной поре на высотах Чистилища.
Лондонская Яма, кратер Ада и склоны восходящей к Раю горы были в «Комедии» одним и тем же местом. Чистилище и все прочие круги кверху и книзу от него накладывались один на другой, образуя мир, идущий слоями.
«Понятно ли это? Донесла ли я? — терялась в догадках Милена. — Поймут ли они эту мою низкопробную, приземленную “Комедию”?
Получился ли у меня Рай именно как Дантов “Paradiso”? А рай земной — нашла ли я его? Кто окончит “Комедию”? Должен ли каждый закончить ее для себя по-своему, или же истинный конец должен существовать лишь на страницах книги Ролфы?»
Затем она подумала о маленьком Берри, который все время пел. Музыку «Комедии» он пел еще тогда, когда младенцем лежал у Милены в комнате; еще прежде, чем произнес свое первое слово. И тут, как будто в горло ей вонзили меч, Милена ощутила металлический вкус уверенности. Это будет Берри, маленький Берри. Это он окончит «Комедию». Он будет поддерживать в ней жизнь. Милена словно увидела, как передает ему ее. То, что она успела ему передать, — лишь ее мизерность, а не величие. «Комедия» тогда была размером с цветок.
Милена почувствовала, как вспыхнула ярким светом. Им сейчас сияла вся ее кожа. Настолько, что озарилась вся кабина геликоптера и открытая дверь. Снизу свет заметили люди: они разглядели в вышине сияние в форме женщины. Издалека снизу донесся многоголосый восторженный рев.
С души словно камень свалился. Вертолет пошел на снижение.
Посадочную площадку окружали необычайно толстые пурпурные листья, которые захлопали словно крылья и раздвинулись, давая дорогу. Из леса Консенсуса Милена в очередной раз посмотрела вверх. На ее глазах Данте и Беатриче вышли из Лик-стрит и направились к реке. Хор пел о семи дамах, остановившихся в прохладной тени. Данте с Беатриче вошли в затенение Раковины.
Снова бесовская пляска «Гарды» с отстегиванием креплений и выемкой носилок из геликоптера. А повсюду уже заходились пением Певуны, неистово скандировали Жужелицы. «Милена, дай нам болезнь! Милена, дай болезнь!» Кто-то ухитрился лизнуть ей руку, чтобы рак перешел на него. Пока разворачивали носилки, в окнах Маршем-стрит Милена разглядела людей. Народ стоял и на ступенях, и под мясистыми деревьями. Целое столпотворение. На Милену полетели цветы. Они сыпались дождем, и обычные и человеческие.
«Что за шум, — устало, но довольно думала она, — что за гам из-за второсортного режиссеришки». Но она знала: дело здесь не только в раке, но еще и в «Комедии». Одно неразрывно связано с другим.
Данте в вышине задумчиво шел вдоль берега Темзы. У моста Хангерфорд он по ступеням спустился к воде и забрел в нее. Воды Темзы текли подобно истории. Теперь это была река Эвноя — та, что восстанавливает память о добре, содеянном душою при жизни; о ее усилиях любви.
Ниже по Маршем-стрит начали петь одну из песен Ролфы Певуны. К ним, не устояв, присоединились Жужелицы. Песня звучала на «собачьей латыни». Как вдруг где-то в самой чащобе Консенсуса открылся некий зев и тоже влился в общий хор:
Modicum, et non videbitis me;
Et iterum
Sorelle mi dilette
modicum et vos videbitis me.
Вскоре вы не увидите меня;
И опять вскоре увидите меня.
«Нет, теперь уж точно не увидите», — усмехнулась мысленно Милена. И тут поверх всего этого многоголосья послышался еще один голос, поющий совершенно иную песню:
Эта песня — скулеж.
Если хочешь, он рядом с тобой побежит по дороге,
Верный, преданный друг
Без болезненных мыслей и чувств.
Голос был слабым и казался отдаленным. «Кто это?» — удивилась Милена. Сил повернуть голову и посмотреть не было. И тут до нее дошло: это же поет она сама. Песню Старого Лондона, которого больше нет. Нечто совершенно не связанное ни с шумным скандированием вокруг, ни с небесным хоралом в вышине. Она пела в память о «Летящем орле» и об уличных базарчиках; о толкающих пивные бочки кабатчиках и об ютящихся в древесных кронах скворцах; о ветшающих зданиях и о тяжелых, отороченных мохнатым плюмажем копытах ломовиков; о малолетних разносчиках кофе. Она пела о детях, о Берри; о глубокой старости, до которой им отныне суждено дожить.
Эта песня — скулеж.
Он не знает, бедняга, как песенку эту закончить:
Никому, даже песне
Не хочется друга терять…
Чувствовалось, как подрагивает похоронный паланкин, занося ее на язык Консенсуса. Сквозь мясистые стволы и путаницу листьев она еще раз взглянула вверх, на игру света. Весь мир был словно погружен в воду, чистую и полную жемчужных пузырьков. Воды Эвнои, памяти. Музыка Ролфы сплачивалась для заключительного удара. «Вот тот последний момент “Комедии”, что я застаю», — думала Милена. Тем не менее скучать она будет не по ней, и не по своему завидному посту, и не по Зверинцу или этому вот цирку.
Эта песня — скулеж,
Он и дальше с тобой побежит, если только захочешь.
Так давайте споем
Ее хором опять…
Живой язык Консенсуса неспешно втягивал внутрь, и вместе с тем гасли звук и свет.
