— Тут же скамейки есть, Милена, — сказала одна из них, с плосковатым лицом, по имени Паулина.
— Чё, уже так устала, что и залезть не можешь?
Милена Примитивов ненавидела; ненавидела, что ей приходится находиться среди них. Она понимала, что у нее трудности с обучением, но эти-то, эти — просто дуры набитые. Даже природа наделила их ущербной внешностью: черты лица грубые, словно вырубленные долотом. Примитивы — и никуда от этого не деться. А ведь туда же: головы напичканы и Шекспиром, и Золотым Звеном философии, увенчавшимся Чао Ли Сунем. Подошла Наставница. С ней кто-то еще — новенькая, что ли? Точно, новая воспитательница.
— Ну что, коллектив? — весело спросила Наставница, обняв двух девочек за плечи. — Все довольны, все смеемся?
— А вон Милена на полу сидит! — злорадно воскликнула Паулина, вылупив луковицами глаза.
— Может, ей там просто удобней, — заметила Наставница, взглянув на Милену вполне благодушно. Надо сказать, что Воспитательницу Милену слегка побаивались. Учиться у нее не получалось, но она была далеко не дура. И иной раз говорила такое, на что язык не поворачивался хотя бы из вежливости. Их Наставницу звали мисс Хейзел. Милена считала ее просто красавицей. Изящный овал лица, карие глаза — как раз под стать фамилии
[16]
. У Милены даже сердце ныло — так хотелось на нее походить, чтоб она ее замечала.
Новая воспитательница была тоже очень миловидной — вьющиеся светлые волосы, большие глаза. Сердце у Милены так и зашлось. Опять кто-то, такой вот красивый, счастливый, целостный, — до чьего уровня ей, Милене, никогда не дотянуться. Новая воспитательница улыбнулась ей, приоткрыв безупречные белые зубы. Милена в ответ лишь молча на нее уставилась.
— Это наша новая Воспитательница, ребята, — представила мисс Хейзел. — Ее звать Роуз Элла. Мы с Роуз Эллой давно знакомы; она сама воспитывалась здесь, когда была еще ребенком. Росла она в Братстве Реставраторов, а размещена была сюда Воспитательницей. Так что очень даже славно, что все мы снова вместе! — Наставница поглядела на Роуз Эллу с искренней симпатией. От этой улыбки Милену охватило тихое отчаяние. Ну как, как люди становятся друзьями? Почему это у них выходит так легко, непринужденно?
Затем началось групповое Обсуждение — своего рода деловая игра, чтобы активизировать у Примитивов мышление. Наставница объявила тему.
ПРИ ВСЕХ СВОИХ НЕЗАВИДНЫХ ПЕРСПЕКТИВАХ умственно заторможенные обсуждали сейчас Дерриду и Платона. Это было своего рода упражнение: проследить, насколько способны окажутся Примитивы применить Золотое Звено философии к собственной жизни.
«Я читала Платона, — подумала Милена. — И Дерриду тоже. Правда, мало чего поняла, да и запомнила не все».
— Так что же Деррида говорит в своей статье о Платоне?
— Про письмо! — нестройным хором отозвались Примитивы. И тут же, активизируя свои готовно суфлирующие вирусы, начали вспоминать другие ответы.
— О беге времени! — принялись выдавать они поочередно информацию. — И о памяти. Письмо как инструмент памяти. Что именно не так обстоит с письмом.
Наставница улыбалась со скрытым превосходством.
— Он спрашивал, как, в самом деле, мог Платон прибегать к письму, если сам считал его фактической подменой мысли. Он считал его надуманным, искусственным знанием, к которому люди прибегают, на самом деле ничего, соответственно, не пережив и не постигнув.
«Вы всегда говорите вот так, свысока, — подумала Милена. — Все равно что заставляете нас метать кольца, зная, что мы в этом деле слабаки, а потом вот так улыбаетесь, когда мы промахиваемся».
— Звучит в точности, как говорят вирусы, — заметила она вслух. — В точности по заученному. А вот сам Платон вирусы, наверно, тоже бы ненавидел.
Наставница засмеялась.
— Совершенно верно, Милена. Да, да, он безусловно ненавидел бы вирусы. Как всем нам известно, они с Аристотелем заложили основы материалистического и идеалистического учений. Оба эти учения отвергнуты Золотым Звеном нашей философии. Платон верил в диктатуру. Он, разумеется, возненавидел бы и Консенсус, и нашу демократию.
Вид у Наставницы был довольный.
«Ну что, выскочка, получила по носу? — подумала Милена мстительно. — Потом, наверное, будет рассказывать учителям, что в этом гадком утенке кое-какие проблески ума все же есть».
— А я с ним согласна, — сказала Милена.
Примитивы обидно рассмеялись.
— Так ты, получается, у нас идеалистка? Да, Милена? Ты так же считаешь себя тенью на стене пещеры? Или ты расходишься с Платоном и считаешь себя материалисткой? И хочешь жить в каком-нибудь материалистическом государстве, с его иерархией вождей-диктаторов? Или при капитализме, когда царит экономический хаос? — Наставница по-прежнему улыбалась. — Или, скажем, в какой-нибудь стране с идеалистическим общественным устройством — теократией, например? Где тебе внушают, что ты проклята Богом и он желает, чтобы ты горела в аду, как у Данте?
Милена не считала себя ни материалисткой, ни идеалисткой. Разбитая в пух и прах, она замкнулась в себе.
«А я знаю, что имел в виду Платон! Что все вы получаете ваше знание просто так, не прикладывая к этому никаких усилий. Оно не ваше. Мне за каждое слово приходится бороться. Поэтому да, может, я действительно похожа на какого-нибудь сварливого старика Платона, встревоженного тем, что у людей есть новый инструмент, сверх меры облегчающий жизнь».
Наставница между тем переключила внимание на остальных Примитивов.
— Итак: как, по Дерриде, разрешается у Платона противоречие между письмом и письмом?
— «Фармаколиконом»! — вразнобой отвечали Примитивы.
— Правильно! — одобрила Наставница. — «Фармаколикон». Корень нашего слова «фармация», или «лекарство». Исцеляющие снадобья. То, что все мы называем «медикаментами». Но во времена Платона это слово означало одновременно и яд и лекарство. Поэтому письмо Платон считал и ядом и лекарством одновременно.
Милена что-то вспомнила.
— Он не использует этого слова! — крикнула она.
— Об этом у меня информации нет, — на секунду растерялась Наставница.
— Я сама читала! Деррида утверждает, что он этого слова не использует! Ни разу! Платон не называет письмо «фармаколиконом». Ни единого раза. Он называет его попросту ядом.
— Кто желает что-нибудь добавить? — вновь обретя уверенность, обратилась Наставница к остальным.
К ссутулившейся на полу Милене повернулись лица ребят, с улыбками от уха до уха.
— У вирусов ничего об этом нет, — растерянно заметил один из них.
— Может, там этого на самом деле и нет, но подразумевается.
Милена засунула себе руки под мышки.
— Получается, Деррида, пользуясь тем, что Платон умер и не может ему ничем возразить, приписывает ему собственные мысли?
