«Вот оно какое было, отсюда до земли. Когда стояло».
Вдоль ствола она пробралась подальше от ставшей ненадежной стены здания и оказалась на середине улицы. Комнату Милены буквально смело. Из кучи мусора сиротливо торчала сетка чьей-то кровати, сплющенная и покореженная. Иглами дикобраза торчали в стенах бамбуковые палки, которыми заколачивали окна. Ставни сорвало, а окна по всему зданию выбило.
Милена вспоминала дерево — как оно стояло, как приветствовало ее по утрам. И от жалости сжалось сердце.
— Дерево, бедное ты мое.
Она никогда и не думала, чтобы дерево — обыкновенное дерево — могло, помимо почвы, укорениться еще и в душе, и когда его вырывают, то вырывают не только из земли, но и из твоей жизни, как будто выкорчевывают его у тебя из груди, вырывают из сердца. Милое бедное дерево на непрочной сырой почве, с кроной влажных листьев, колышущихся в потоке высокого ветра. Как долго — целый век, а то и дольше — ты стояло, радуя глаз своей высотой.
Как оглушенная, Милена брела, неся на себе разом всю свою одежду — пальто, комбинезон, чавкающие ботинки. Реставрационных лесов на соседних зданиях как не бывало — их снесло вместе с окнами. Обрушились и многие старые дома, лежавшие теперь поперек улицы курганами хлама. А те из них, что устояли, беззащитно обнажили свои верхние этажи. Нагрянувший хаос застал их врасплох, придав глуповатый вид. Вон, например, из вполне благообразной гостиной торчит теперь наружу телега без колес. Как карты, разбросаны полированные двери, лепнина, оконные переплеты. Весь труд Реставраторов пошел насмарку.
По Гауэр-стрит Милена прошла на Сенной.
Крышу павильона снесло. По всей Бедфорд-сквер была разбросана старая мебель. Вокруг со скорбным видом уже расхаживали Реставраторы — покачивали головами, чесали в затылке. Среди хлама, среди упавших стропил ходили женщины, разносили чай.
«Боже мой, и здесь разруха», — горестно подумала Милена. Не устоял и Сенной, с его красотой и роскошью. Милена чуть не поскользнулась на куске полированной панели. Распотрошенные тюки сена теперь представляли собой единый бесформенный сугроб. Рядом без движения стояли два отца.
— Все, теперь точно все Риферам отдадут, — сказал один из них. — Кораллы чертовы.
— Милена! — жалобно крикнул кто-то сзади. — Милена, Милена!
Роуз Элла! Подруги кинулись навстречу друг другу и, обнявшись, расплакались, чувствуя друг в друге бессловесную поддержку.
— Милена, Миленочка! Все пропало, все разрушилось, — сотрясалась в рыданиях Роуз. На оцарапанной щеке у нее запеклась кровь, ушибленная губа припухла. Слезы проделывали по запыленным щекам извилистые дорожки.
— Наш дом! Наш красавец дом! — восклицала Милена.
— Пойдем, пойдем, солнышко мое, выпьешь чайку, — позвала ее с собой Роуз. Поддерживая друг друга как две старушонки, они побрели через заваленную хламом площадь туда, где подавали чай. Тут и там кверху столбиками курился дым. «Готовят еду, что ли? Хорошо бы», — подумала Милена. Она продрогла и проголодалась.
— Оставайся здесь, — сказала ей Роуз. — Оставайся здесь, у нас.
Так начался короткий период жизни Милены с Роуз Эллой.
ОДНО КРЫЛО ЗДАНИЯ на Сенном все же уцелело. Там, в тесных комнатах, и разместили детей, по двое-трое на одном матрасе. Потрясение сказалось на Милене самым жестоким образом. Уже дважды в жизни у нее случались крутые переломы. Но сил от этого у нее не прибавлялось, скорее наоборот. У Милены теперь буквально стучали зубы. Такого с ней не случалось со смерти матери, когда Милена совершенно одна осталась среди незнакомых, равнодушных к ее горю людей. То непроглядное, граничащее с беспамятством время, казалось, готово было воскреснуть вновь. Руки у Милены почернели от сажи, помыться было негде. Ее не отпускал страх, она боялась людей. Хотелось быть только с Роуз и ее семьей. От Нянь и Воспитательниц Детсада она пряталась. Они пришли сюда на второй день, ступая по грудам строительного мусора. Повинуясь тревожному инстинкту, Милена забилась в комод под лестницей, для верности набросив на себя упавшую занавеску. Слышно было, как Роуз говорит вошедшим:
— Ой, извините, пожалуйста! Нам надо было сообщить: Милена сейчас у нас. Да-да, это ужасно. Вы-то, наверно, все это время ее разыскивали. — Сделав паузу, Роуз елейным голосом окликнула: — Милена-а! Ты здесь? Ой, что-то ее нет.
И поспешно, шепотом:
— Ей нехорошо. Бедняжка, ее все это так потрясло. Пускай она поживет у нас, так будет лучше.
В ту ночь, придвинувшись на матрасике, где они спали вдвоем, Милена прижалась к Роуз, как тонущий к обломку погибшего корабля.
— Милена, милая, мне дышать трудно. Прошу тебя! — взмолилась Роуз.
— Svoboda, — произнесла Милена.
«Это что, по-чешски? Она говорит на чешском? Но ведь она забыла чешский!» Роуз, как могла, отодвинулась подальше, оставив Милену наедине со своим ужасом. Ужасом было все — и звезды и темнота, но в особенности прошлое, размытое и черное. И Милена заснула в страхе, не отнимая ладони от теплой мягкой шеи Роуз Эллы.
Проснулась она незадолго перед рассветом, с таким ощущением, будто по-прежнему видит сон. Вокруг — какие-то руины, с разбросанными знакомыми предметами. Вон те четыре пушечки, которые ветер не смог унести из-за тяжести. Милене показалось, что она смотрит на руины своей жизни. Сама о том не задумываясь, она, в сущности, всегда жила среди этих руин — утратив отца, утратив мать, утратив язык, навсегда утратив саму себя под растущими наслоениями безотрадно минувших лет, потерь, насмешек, ненависти к себе, беспрестанной работы, несбывшихся надежд. Утратив детство, которого не было, как не было в ее жизни ничего простого, безопасного, искреннего и целостного, без подвохов.
За исключением Роуз, которая лежала сейчас рядом — действительно как в приятном сне, целованная первым лучиком рассвета первого погожего солнечного дня после ненастья. Милена посмотрела на Роуз — спящую красавицу с распущенными по плечам волосами и в ночной сорочке, в вырезе которой проглядывала красивая, упругая грудь с темным соском. Все еще находясь между сном и явью, в безмятежном утреннем полусвете Милена, поддавшись невольному порыву нежности, поцеловала сосок, обхватив его губами.
Роуз, дернувшись, распахнула глаза на Милену.
Милена смотрела на нее томным от любви взглядом.
Роуз Элла села, натянув на себя шерстяное одеяло, и пристально взглянула на Милену так, что холод пробежал по спине. Постепенно до Милены стало доходить: произошло что-то ужасное, непоправимое.
— Милена! Что ты делаешь?
— Не знаю, — честно призналась она.
Считалось, что у сирот раньше, чем у других, просыпается половое влечение. Некоторые из них о женитьбе и замужестве заговаривали еще до Считывания. Ходили слухи, что в Детсадах происходят вещи, о которых вслух не принято и говорить, — и это еще до того, как сирот благополучно считают, разместят и нормально вылечат посредством вирусов. Сиротами восторгались, преподносили их чуть ли не как идеал, как детей, раньше других становящихся в полной мере взрослыми. Но превозносили сирот в основном для того, чтобы их меньше боялись другие.
