Брухо изничтожает себя. Никто из шаманов прежде не осмеливался так долго употреблять этот наркотик, кроме героя по имени Шемахаво, исчезнувшего в день создания мира, растворившись в мироздании, точно стая разлетевшихся по лесу птиц.
Для Брухо, как и для всех шемахоя, знание не абстрактно, оно закодировано в понятиях птиц и зверей, камней и растений, облаков и звезд — в конкретных понятиях этого мира. Поэтому и описание этого знания не является абстрактным, но удерживает подлинную реальность. А удерживать реальность — это значит и контролировать ее, и манипулировать ею. На это он и рассчитывает!
Скоро он соберет гигантское имбеддинговое изложение всех мифов его племени в своем сознании. День за днем, в наркотическом танце он добавляет все новый и новый материал, в то же время поддерживая осведомленность о прошедших днях и прошлом материале как в вечно сущем с помощью наркотика мака-и — и это несмотря на чудовищное перенапряжение, психическое и физическое.
Скоро он сможет достичь целостного постижения Сущего. Скоро схема заложенных под всем этим символических мыслей прояснится для него полностью.
А если это правда? Невероятная правда. В таком месте! В такой захолустной заводи, в отстойнике!
Среди «примитивных» дикарей!
Невероятно — и чудовищно. Ибо как только это случится, муха гениальности будет утоплена, зачумлена, отравлена — на этой оранжевой липучке дамбы! И если бы хоть часть этого яда могла просочиться на пир прожорливых эксплуататоров…
Пользуюсь благоприятным случаем послать этот глас вопиющего в пустыне с попутным метисом. Он должен добраться до этой треклятой дамбы примерно через неделю и отдать письмо на почту. Он ни за что не хочет открывать цели своего путешествия. Парень себе на уме. Может, нашел алмазы — кто знает? Кстати — на этой мусорной свалке вполне может отыскаться настоящее Эльдорадо!
По крайней мере, я нашел свое: Эльдорадо человеческого сознания — и как раз в тот момент, когда оно должно бесследно исчезнуть с лица земли.
Они превращают Амазонку в море, которое можно увидеть с Луны, — затапливая при этом человеческое сознание.
Тебе и Айлин, моя напрасная любовь.
Пьер Дарьян».
Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.
«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»
Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.
— Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.
Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его — сначала с женой, теперь с работой…
— Очевидно, «население предполагает», — усмехнулся он.
Цвинглер рассмеялся.
— Все отлично, Крис. Эти предположения — пища для слухов. Говорю вам — все идет как надо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.
Кайяпи отправился вместе с ним — в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:
— Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?
Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.
Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.
Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.
Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.
Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма — авиакатастрофы или пожара.
Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао — будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.
Когда мошкара опустилась жалящим, жаждущим крови облаком, Кайяпи принялся рыться в амуниции Пьера, пока не отыскал тюбик репеллента.
К полудню Кайяпи всунул в руку Пьера сушеную рыбу и заставил съесть.
Пьер часами всматривался в пасмурный зеленый хаос леса, что периодически вспыхивал птицами, бабочками и цветами.
Для чужестранца это был хаос — но в его сознании хаоса не было.
Брезжила заря понимания.
Или, скорее, это была память о зарницах понимания — память, с которой он тщетно пытался совладать.
Его ноздри свербило воспоминание о мака-и, как будто они были до крови искусаны гнусом.
День казался бесконечным, лишенным времени.
Он должен был выйти из транса в какое-то особенное время, сообразил он. И все-таки граница не поддавалась определению. Великое не могло ограничиваться меньшим. Восприятие прошлой ночи не могло быть заключено в понятиях сегодняшнего восприятия, ибо оно было более широким, более опустошающим. И, таким образом, здесь не могло пролегать никаких границ. Разве может двухмерное существо после опытного постижения трех измерений воздвигнуть пограничный пост на своей плоской территории — и заявить, что вот, именно за этой точкой начинается Другое? Другое для него могло быть всюду — и нигде. Пьер предоставил своим часам отсчитывать минуты — они для него были теперь не более чем браслетом. Время казалось неким бесполезным орнаментом — отвлечением. Чувство времени, овладевшее им с прошлой ночи, не имело отношения к календарю или хронометру. Это было не историческое время, но чувство пространственно-временного единства, от которого пространство и время обычно отделялись в иллюзорном контрасте.
Прошлой ночью он без труда постиг поэму Руссе-ля, легко, без напряжения и полностью. Он держал свой имбеддинг в передней части головы. Сдерживал упорно и продолжал этим заниматься, пока субпрограмма за субпрограммой, откладываясь и досылаясь, не сложились вместе. Зрительные образы поэмы перетекали один в другой, сообщаясь, точно сосуды, причудливо сочетаясь на колесе Зодиака, вращающемся на потайной оси самоимбеддинга, спрятанной в глубинах сознания.
