– Э–э!… — надтреснутым голосом воскликнул товарищ Палкин и завопил уже во всю глотку, топая ногами: — Это не те!… Эй, на «Восстании»!… Это не те!!! Повстанцы, все как один, вмиг побелели, стоя мчась вперед.
И тут летучая махина скакнула в сторону, накренившись. Лжепоезд ринулся вниз, раскачиваясь на тонких тросах, и упал на землю. Локомотив устоял, завязнув в мелкой болотине, а вагон с треском разломился пополам, как длинный корабль на килевой волне.
Махина взмыла вверх и полетела к нам. С ее борта отчетливо доносилась торжественная и суровая музыка.
– «И все равно неудержимо паденье гнусного режима!…» — ломая руки, запел под эту музыку бригадир Орленко, и слеза блеснула в его глазах.
– Ура–а!! — заревели повстанцы, заглушая его пение.
Наш поезд останавливался.
Космический корабль размером с Мыквинский пруд закрыл небо над нами. Из его темного брюха выполз эскалатор и уткнулся в днище платформы. Вниз по эскалатору бежали тощенькие зелененькие существа с перепончатыми ушами и глазами на стебельках.
(Потом наши мужики говорили, что лжепоезд сильно сопротивлялся, когда его захватывали пришельцы. А тогда я и вправду подивился, что это за свежие синие пятна на их зеленых лицах, причем в основном под глазами?)
– Братва!… — кричали наши мужики и бросались обниматься.
Мне почему–то стало неловко, что все радуются, а я один вылупился как дурак. Я незаметно спрыгнул на насыпь и отошел в сторонку.
Сверху спустились лязгающие стальные щупальца и уволокли груз с платформы. Потом выдвинулась огромная труба и загудела. Волосы мои встали дыбом в ее сторону. Светлыми дымками инопланетные души покидали наших мужиков. Труба втянулась. Загремели люки. Надо мной вспыхнули квадраты сопел, осветив багрянцем локомотив и платформу со спящим мужичьем.
Корабль тяжело приподнялся и сорвался с места, косо улетая вверх и вдаль. Тень его сошла с меня и, быстро уменьшаясь, побежала по кочкам и рытвинам болотины. Я увидел, что еще светло. Звездолет черной полосой прошел над горизонтом и исчез навсегда.
Навсегда.
«Вот и все… — подумал я. — Странно. Только что убегали, спасались, переживали… А теперь — бац, и все. Пусто».
Я подошел к платформе. Все спали. Никакой поэзии в этих мужиках.
Я плюнул от досады. Ветер донес до меня приглушенные голоса, и я оглянулся на брошенный лжепоезд. Развелось их в этот день — электричка–самозванка, лжепоезд… Вагон горбился над бугром. Маленькие люди сновали вокруг него и указывали руками в небо.
Я спустился с насыпи и прямо по болотине двинулся к ним. Спрашивается, какого фига? Я и сам не знаю. Дернул черт, вот и поперся на свою башку.
На третьем шагу я провалился по колено и остановился, озираясь.
Вдали квакали лягушки. Снова дунул ветер и донес до меня какой–то непонятный рой, похожий на листопад. Рой проистекал, кажется, из разломившегося вагона.
«Беда», — подумал я, сдуру шагнул еще раз и, как сквозь бумагу, рухнул вниз, уйдя в жижу по пояс.
Страх охватил меня. Я завопил и замахал руками. От этого я криво по плечо ушел в трясину. Я чувствовал себя парашютистом без парашюта. Горизонт поднялся выше моих глаз. Вдали высокий, как Гималаи, грозно чернел гребень насыпи.
По правде говоря, толком перепугаться–то я не успел. Просто мозги тогда были заняты не тем. Страх мой был от привычки, потому что плавать я не умею, и наши пацаны любят меня в шутку топить на Мыквинском пруду.
Наверное, и трех секунд не прошло, как я угодил в эту яму, когда над насыпью появилось светлое облако.
Подняв тучу осевшего листопада, из–за гребня насыпи вылетел аппарат дяди Дмитрия Карасева, похожий на трактор «Беларусь» без колес. Сделав круг, он завис надо мною. Расхлябанная дверца отскочила, и на меня уставилась зеленая физиономия с глазами на стебельках.
– Симлянин?… — тоненько прокричала она мне. — Хоросый селовек ерепец?…
– Натюрлих!… — почему–то по–английски прохрипел я, сдавленный трясиной.
Шустрое щупальце упало сверху, нырнуло в жижу, обвилось вокруг меня и без усилий выдернуло наружу. Кругом порхал листопад. Щупальце осторожно поставило меня на пригорок и шмыгнуло обратно.
Я сразу сел от слабости.
– Пасиба!… — крикнул мне инопланетянин. — Привет Карасев! Просяй!…
Дверца захлопнулась, тарелка затарахтела громче и полетела на закат.
Звезды высыпали на небо. Бледной полосой проступил Млечный Путь. Листок с листопада приклеился мне на мокрый лоб. Я отлепил его и в тусклом, неправильном свете увидел, что это рваный червонец.
Червонцы из разбитого денежного поезда парили вокруг, как бабочки. Но я не стал их ловить.
На фиг они мне? Всех червонцев все равно не поймаю, будь лоб хоть в квадратный метр. Да и не купить на них билет на космический корабль.
Я повертел трофей в руках и положил в траву на кочку рядом с сизой ягодой гонобобель.
Свердловск, 1991
Победитель Хвостика
И я говорю:
«Спасибо за эту радость…»
БГ
Маза и биостанция
Я знаю ваш секрет: вы меня не любите. Да вы и сами–то мне противны так, что я на вас и смотреть не могу.
По такой жаре автобус едет с открытыми люками в крыше и с раздвинутыми стеклами в окнах, вот в окно–то я и уставился. Деревья изнуренно трясутся за придорожными канавами, потому что асфальт на этой дороге лежит буграми и ямами, и шоссе дергается под колесами. За дырявым лиственным сводом по заржавевшему небу подобно утюгу едет тяжелое, бьющее зноем солнце.
Задавленный толпой, я, отвернувшись от всех, стою на задней площадке. Тетрадь, которую я всегда таскаю с собой на пузе, от толчков съехала глубоко в штаны. За последний месяц она изрядно похудела и засалилась. Я начинал писать роман, но каждый раз бросал и выдирал листок. Роман не пишется. А виновата Хвостик.
Почему она меня не любит? Почему, почему, почему? Я не могу жить без Хвостика, но почему же она меня не любит? Как я измучился, как я устал находиться в этом безвоздушном пространстве нелюбви! Словно в какой–то иной, противоестественной среде, словно плыть в песке, словно ходить по дну… Но что же мне делать? Мне нестерпимо свое бессилие. В этой невыносимой беде я забрался в такие дебри, где сам черт не только ногу сломает, а и руки, шею, позвоночник и хвост, рога поотшибает и зубы выбьет!
Я ведь и вправду умираю. Уж не знаю, как быть. Мне и самому не известно, что мне нужно и чем я недоволен, но в мире нет такой вещи, которая не вызывала бы во мне исступленной ненависти. В этой ненависти прорывается отчаяние, которое давным–давно стало основным состоянием моей души. А больше всего я ненавижу Хвостик.
Это ужасно, но разве я виноват? Я совсем не злой. Правда, я скрытный, трусливый и люблю соврать, но я бываю и веселым, и добрым. Я никогда не жадный. Мне почти ничего не надо. Но у меня нет сил жить, когда меня не любят!
